Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Вельможи же, подобно названным в записках Дашковой Панину и Волконскому, в офицерских сходках и «вербовке» не участвовали — скорее, позволяли себя уговаривать; но никакими обязательствами себя при этом не связывали. Известен рассказ, как гетман Разумовский выслушал призывы одного из главных заговорщиков А. Орлова и… пожелал ему спокойной ночи. Характерно, что Дашкова также ничего не знала о роли Разумовского (одного из давних сторонников Екатерины в предполагавшемся перевороте в 1756 г.) и всерьёз писала, что Рославлёвы и Ласунский чуть ли не шантажировали своего полковника тем, «что и он завлечён в заговор».

В привлечении людей такого ранга главную роль сыграла сама Екатерина II; но она умела молчать: молодые офицеры представляли более выигрышный фон переворота, чем придворные интриганы. Однако в письме барону Остену за месяц до переворота она определённо указывала на подготовку акции и рассмотрение ею «разнообразных предложений» и даже «насильственных мер» по отношению к супругу.[1774]

Другие важные участники событий не оставили записок о перевороте. В их число входили члены Императорского совета М. Н. Волконский и А. Н. Вильбуа (под его началом служил Г. Г. Орлов), сенатор (и зять Н. И. Панина) И. И. Неплюев, первоприсутствующий в Синоде Новгородский архиепископ Дмитрий Сеченов, а также высшие офицеры гвардейских полков: Преображенский подполковник Ф. И. Ушаков, семёновские майоры Ф. И. Вадковский и Я. А. Брюс, преображенский майор А. А. Ментиков и другие лица. Можно предполагать, что вокруг них складывались свои кружки из родственников и подчинённых, чьи действия позволили указанным «персонам» принять верное решение и определить судьбу трона. Характерно поведение некоторых близких к Петру лиц, к примеру «директора над всеми полициями» Н. А. Корфа. По наблюдением его адъютанта А. Болотова, он, «соображаясь с обстоятельствами, начал уже стараться понемногу себя от государя сколько-нибудь уже и удалять, а напротив того тайным и неприметным образом прилепляться к государыне-императрице».[1775] И до, и после переворота пользовались доверием Екатерины обер-шенк и обер-гофмаршал двора братья А. А. и Л. А. Нарышкины (их сёстры были замужем за сыном И. И. Неплюева и К. Г. Разумовским), обер-камергер П. Б. Шереметев.

Ещё одной новацией 1762 г. стало возрождение идеи правового регулирования самодержавной власти. Дашкова из бесед с Паниным вынесла убеждение: «Мой дядя воображал, что будет царствовать его воспитанник, следуя законам и формам шведской монархии… он стоял за соблюдение законности и за содействие Сената». Эти формулировки, кажется, возвращают нас к спорам о правлении Петра II под контролем матери-регентши и Сената в 1725 г. и проектам 1730 г.[1776]

Несомненно существование плана регентства Екатерины при Павле — о нём были осведомлены и иностранные дипломаты (А. Шумахер, английский поверенный в делах Г. Ширли и секретарь французского посла К. Рюльер), и Дашкова, и ротмистр Конной гвардии Ф. Хитрово. Однако о конкретных обязательствах, взятых на себя Екатериной, говорить сложно: императрица могла выслушивать подобные предложения, но не связывать себя обещаниями. Неизвестны также и количество сторонников идеи регентства среди заговорщиков, и степень распространения таких взглядов в гвардии. Ведь Дашкова даже якобы взяла с Панина «обещание, что он никому из заговорщиков не обмолвится ни словом о провозглашении императором великого князя, потому что подобное предложение, исходя от него, воспитателя великого князя, могло вызвать некоторое недоверие».[1777]

С другой стороны, если обстоятельства событий 1725–1730 гг. мало волновали общество, то 30 лет спустя очевидцы сообщали о повсеместном «ропоте» недовольства. Исчез «рабский страх перед двором», подданные «отваживались публично и без всякого опасения говорить и судить, и рядить все дела и поступки государевы»;[1778] об этом писали не только армейский офицер Болотов и пастор Бюшинг, но и Дашкова, и дипломаты: датчанин Шумахер, французский поверенный в делах Беранже, австрийский посол граф Мерси и их соперник — пруссак Гольц. Можно предположить, что это признаки перехода дворян на тот уровень самосознания, когда появляется критический подход к придворной среде, произволу власти и раболепию перед ней, но в то же время сохраняется авторитет самодержавной монархии как высшей мировоззренческой ценности,[1779] ещё не позволяющий ставить вопрос о её ограничении.

Отмеченные современниками проявления общественного мнения и исчезновение «рабского страха» свидетельствуют, что за сравнительно спокойные 1740–1750-е гг. выросло поколение дворян более просвещённых и независимых, чем их отцы во времена «бироновщины»: современные исследования позволяют говорить даже об особом «культурно-психологическом типе» елизаветинской эпохи.[1780] Историки российского просвещения пишут о своеобразном «книжном буме» на рубеже 50–60-х гг. XVIII столетия, когда подросли новые дворяне-читатели, получившие иное образование, чем их предки.[1781]