Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Альхесирас, а «это означает большую заваруху». С этого момента упреки в нервозности стали бумерангом в политических дебатах. Все более задиристая «национальная оппозиция» подозревала в нервной слабости правительство, а оно, в свою очередь, диагностировало нервную возбудимость у своих оппонентов. Генрих фон Чиршки, который во время Альхесирасской конференции стал штатс-секретарем по иностранным делам и немедленно пресек стратегию Гольштейна идти на риск войны ради Марокко, в 1906 году в письме к Монтсу сетовал, что в Германии царит «политическая неврастения». Он тоже попал под атаки Гардена против «камарильи Эйленбурга» и, как соболезновал Монте, был «брошен в один котел с голубками Фили». Направленное против него подозрение в неврастении он оборачивает против своих противников. Однако и иностранные наблюдатели отмечали тогда, что по Германии, как круги по воде, расходится «новая нервозность» (Изабель В. Халл). Уже в 1907 Чиршки разочаровался в своей должности: Бюлов считал, что «у него были недостаточно крепкие нервы, чтобы эффективно противостоять парламенту». Во всяком случае, у него хватило куража, чтобы «хладнокровно удушить» напуганного Гольштейна, но Бюлов и здесь увидел проявление слабонервности: «нервы» Чиршки не вынесли мрачного и раздражительного Гольштейна. Чиршки, в свою очередь, жаловался, что у Гольштейна во время Марокканского кризиса сдали нервы и его «каждый день меняющиеся предложения» стали причиной краха Бюлова (см. примеч. 45).

«Вечносмеющийся» Бюлов, который слыл «человеком абсолютно уравновешенным» и еще молодым дипломатом произвел хорошее впечатление на Бисмарка своими «крепкими нервами» – когда, несмотря на угрозу нападения, спокойно продолжил свой завтрак, – вошел в правительство своего рода специалистом по нервам. «С тех пор как у меня появился Бюлов, я могу спокойно спать», – говорил Вильгельм II в 1901 году Эйленбургу. Тем труднее было Бюлову оберегать свою репутацию человека с крепкими нервами после Альхесираса, и уж совсем трудно ему пришлось после 5 апреля 1906 года, когда в рейхстаге во время обвинительной речи Бебеля он упал в обморок. Внешний повод сегодня побудил бы к психоаналитическим спекуляциям (Бебель как раз произносил свирепую речь о насилиях, чинимых русскими солдатами, – это должно было нарушить русофильский настрой немецкой политики), но в то время первой мыслью была апоплексия, а короткий обморок толковался по неврастенической модели как следствие переутомления. После этого Бюлов еще пуще прежнего обвинял своих противников в нервозности. Во время Альхесирасского кризиса и после него, когда ситуация для правительства была далеко не веселой, его невозмутимое спокойствие и вечная улыбка на устах были направлены на то, чтобы подразнить своих критиков и упрекнуть их в нервозности (см. примеч. 46).

Кульминацией бюловских игр с «нервозностью» стала его речь в рейхстаге 14 ноября 1906 года. Поводом был депутатский запрос председателя национал-либералов Вассермана «об опасениях», «которые курсируют в кругах нашего народа в связи с международным положением». Вассерман намекнул на гарденовскую кампанию против «камарильи», признал себя бисмаркианцем и использовал стандартные невротические аргументы: «С момента отставки Бисмарка […] мы […] вступили в период путешествий и бесед […] период непостоянства, который не только внутри страны, но и за ее пределами воспринимается с неприятной горечью». Немецкой политике не хватает «покоя и постоянства», она подвержена «перепадам настроения и внезапным импульсам»; в результате существовавший прежде за рубежом «страх перед Германией […] исчез».