Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Реформ-педагог Густав Винекен в 1913 году на холме Высокий Мейснер требовал от членов молодежных движений «железной крепости нервов», подразумевая иммунитет против подстрекательства к войне. В том же году центристская «Kölnische Volkszeitung» упрекнула пангерманцев в том, что их «патриотизм очень шумный и нервный». 15 мая 1914 года в рейхстаге Ягов, в то время статс-секретарь по иностранным делам, назвал «разжигание народных страстей в наше сверхнервное время игрой с огнем». Правда, Бюлов позже утверждал, что в июльском кризисе у Ягова, как и у Бетмана, «полностью сдали нервы». В начале 1916 года Бюлов в письме к Теодору Вольфу обнаружил неврастеника среди главных германских участников июльского кризиса – Вильгельма фон Штумма, руководителя политического отдела Министерства иностранных дел. «Неврастеничным» Бюлов считал, вероятно, его бахвальство: «Через три дня я заставлю Россию встать на колени». С точки зрения Бюлова, Штумм был наиболее влиятельным берлинским стратегом в развязывании войны (см. примеч. 49). Неврастения как причина мировой войны?

Написанные уже в 1920-х годах «Воспоминания» Бюлова наполнены саркастическими замечаниями о нервозности кайзера и многих других немецких политиков. Карл фон Осецкий в 1931 году в послесловии к третьему тому воспоминаний Бюлова подвел итог, что в германской внешней политике 1914 года тот «повсюду» видел «дилетантизм и неврастению»; очевидно, что и ему самому такое описание казалось вполне точным. Правда, есть основания относиться к опубликованным после 1918 года интерпретациям немецкой предвоенной политики как к результату нервного перенапряжения с осторожностью, поскольку порой в них заметны языковые правила апологетики. Теория нервозности могла вылиться в то, чтобы считать объявление войны со стороны немцев чем-то вроде реакции короткого замыкания без подлинного желания развязать войну. Если под «нервозностью» понимали преимущественно состояние беспомощной тревоги, а не агрессивной тревожности, то теория нервозности подкрепляла утверждение, что глубинный характер германской политики до 1914 года был оборонительным. Тем не менее воспоминание о предвоенной нервозности и после 1918 года сохраняет в себе что-то аутентичное – это не оправдание, сконструированное позже. В «Воспоминаниях» Бюлова было на удивление мало апологетики для мемуаров бывшего немецкого канцлера, в глазах Осецкого они стали «мощным ударом по пропагандистам германской невинности». Неудивительно, что эти мемуары вызвали тогда в Германии яростные протесты и создали «фронт против Бюлова». Бюлов вполне ясно описывает агрессивные черты германской предвоенной нервозности, например, напоминая о том, что «мы», а «особенно Вильгельм II», своими «гипернервными фантазиями […] сделали политических противников злее, чем они были на самом деле» (см. примеч. 50).

Интересно, что «национальная оппозиция» принимала обвинение в нервозности – пусть и не всегда, и лишь в определенном смысле. Положительная направленность нервного дискурса – возбудимость как одаренность и готовность к отпору – не была для нее чуждой, ведь антиподом для этих оппозиционеров был всем довольный и сытый «филистер». Глашатаи радикального национализма вовсе не стремились к хладнокровному спокойствию а ля Бюлов, но демонстрировали обеспокоенную тревожность и напряженное возбуждение и порой даже сами с важным видом указывали на собственную нервную раздражительность. «Мне он просто действует на нервы», – говорит Гарден устами своего Морица о рейхсканцлере Бюлове. Космополитизм немецкого национализма, будто немцы призваны забыть о себе и творить общечеловеческое счастье, «действует нам на нервы», – писал Клас. В 1913 году лютеранская «Allgemeine Evangelische Kirchenzeitung» признается в солидарности с пангерманцами: «Мир все еще находится в состоянии дележа, а мы считаем ворон. […] Наш народ начинает нервничать! Целый народ, не только “пангерманцы”! […] Кто […] сегодня не пангерманец в том смысле, что он желает побольше аршинов для нашей нации?» (См. примеч. 51.) Нервозность породила тоску по брутальной силе.

Ожесточение мужского идеала и позор «шлюпиков»: крах нервного смыслопроизводства

«Мягкую» сторону вильгельмовской Германии часто не замечали, так как миролюбивым, утонченным натурам в итоге пришлось уходить в тень – они больше не соответствовали новому идеалу германских мужей.