Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Бюлов, перед этим просивший своего врача измерить ему пульс, говорил серьезнее, чем обычно, тем не менее веселил публику и время от времени срывал аплодисменты то слева, то справа. Он ловко и точно разгромил культ Бисмарка воинствующих националистов и высказал надежду, что и у французов, и у немцев «победит точка зрения», что «никто из них не заинтересован брать на себя гигантский риск и чудовищные беды войны». Основная его мысль состояла в том, что Германии не стоит тревожиться ни по поводу изоляции, ставшей очевидной в Альхесирасе, ни по поводу ненадежности итальянцев, бросивших немцев в Альхесирасе на произвол судьбы. Этот момент был для Бюлова особенно болезненным. Он был женат на итальянке, состоял в наилучших отношениях с высшими кругами Рима и считался большим другом Италии. Если его шарм должен был где-то подействовать, то прежде всего в Риме, и его провал именно там был для него самым чувствительным поражением. Показательно, что как раз в этом моменте своей речи Бюлов особенно настойчиво предостерегает от «нервозности». «Мы в Германии стали слишком нервными, справа и слева, снизу и сверху». На этом месте речь его была прервана выкриком социал-демократов (конкретное содержание не было записано, возможно, это был намек на эскапады кайзера?), так что он повторил: «Да, именно так: и сверху, и снизу». Ответом было «оживленное веселье». Все поняли, что Бюлов намекал на нервы Вильгельма II, которого эта речь также рассердила. Бюлов явно увязывал с понятием нервозности возможность консенсуса: следовало бы прекратить взаимные обвинения, признавшись в этой общей слабости. Таким образом он объединил страх перед войной со страхом за имперские позиции Германии. Закончив речь, Бюлов своим возбуждением, которое он только что назвал «нервозностью», оставил за собой «зыбь», какая еще долго сохраняется на воде после шторма.

Слово «нервозность» сделало в политике карьеру. Социал-демократ Георг Фольмар наблюдал нервозность прежде всего в правительстве: в «имперское руководство», по Фольмару, «проникла та нервная тревожность, которая заставляет человека участвовать везде, всегда и во всем». И далее, с откровенным намеком на Вильгельма II: «Каждый день приносит новые сюрпризы в гонках и прыжках, бриллиантовые фейерверки трескучих речей, чтобы не сказать пустой болтовни». Это слово помогло критикам имперской политики прийти к консенсусу: националистическая оппозиция объединилась с социал-демократами, даже если одни подразумевали под «непостоянством» дефицит последовательности и жесткости, а другие – недостаточное внимание к народным чаяниям. К тому времени в Германии «нервы» уже стали постоянной частью политического вокабуляра; в 1906 году автор статьи в «Der Naturarzt» заметил, что «нервы, их устойчивость и их расстройства» играют «в общественной жизни значимую роль». Лейпцигский историк Густав Буххольц в январе 1906 года в приветственной речи на заседании певческих кружков произнес: «Не тревоги портят нам настроение, нет. То, что лишает нас свежей национальной радости прежних дней и повергает нас то в ипохондрию, то в состояние нервозности – это психический гнет, под которым мы находимся». Это гнет неисполненных героически-националистических мечтаний: «Мы ропщем на судьбу, которая не посылает нам с четкой пунктуальностью раз в четверть века нового Бисмарка» (см. примеч. 47).

В последующее время «нервозность» также постоянно используется как упрек в адрес подстрекателей к войне. Как пишет Бюлов, это понятие стал употреблять также Бетман Хольвег, прежде всего, когда он сам после неудачи во втором Марокканском кризисе стал считаться человеком со слабыми нервами. То, что делал Бюлов при помощи игры и шуток, его преемник пытался реализовать серьезно и методически, а именно – стать гарантом спокойствия в политике. В конце 1912 года он с оглядкой на Англию призывал: «Нам нельзя вести нервную марионеточную политику, иначе у других лопнет терпение». Конкретно «нервная марионеточная политика» означала – вновь запустить приостановленное оснащение флота и добавить нахальства и дерзости в соглашательские жесты по отношению к Англии. В более позднем обзоре он в том же ключе заявил свою цель – «освободить от нервозности обсуждение вопроса флота в Германии». Здесь он признал, что «мы […], говоря вульгарным языком, частенько действовали на нервы загранице». И давал понять, что немецкая «тревожность» до 1914 года явно носила агрессивные черты и вовсе не была лишь «нервозностью» в смысле робкой нерешительности (см. примеч. 48).