Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

С исчезновением военного и послевоенного менталитета состояние души западных немцев стало возвращаться к тому, каким оно было до 1914 года. Целый ряд процессов, которые впервые наметились на рубеже веков, в том числе под воздействием дискурса нервов, за послевоенные десятилетия стали достоянием немецкой культуры. Отпуск как противовес к относительно строгой трудовой дисциплине стал более продолжительным, чем в большинстве других индустриальных стран. Страховки стали распространяться на курортное лечение, и вследствие этого в немецкоязычном пространстве курортное дело расцвело более пышным цветом, чем где бы то ни было в мире. Хотя национал-социалисты преследовали психоанализ, но через полвека после окончания войны в ФРГ число коек для стационарной психотерапии стало больше, чем во всем остальном мире вместе взятом (см. примеч. 175). Невиданный размах приобрело в Германии движение в защиту окружающей среды. Оно сопровождается настоящим бумом натуропатии и во многих отношениях, включая склонность к ипохондрии, выглядит наследником движения гигиенистов «нервного века». «Экологическое сознание» по своей сути очень близко к сознанию здорового образа жизни, природу ценят прежде всего ради сохранения здоровья.

Страсть к путешествиям, неуемная уже при Вильгельме, в современной Германии приняла уникальный в истории размах. Многим немцам путешествия кажутся главным смыслом жизни. С 1970-х годов возрастает популярность восточных практик медитации и вообще тоска по экзотическому спокойствию. Культ покоя, который отличает немецкие купальные курорты от иностранных, распространился и на многие места отдыха в горах. Жизнь в окружении живой природы стала массовым трендом, хотя и оплаченным массовой моторизацией; сохраняется отвращение против ракового роста городов в масштабах американских мегаполисов. Немецкая школьная система в послевоенные десятилетия развивалась в постоянном страхе перед перегрузками. Last not least: ФРГ, все еще не забывшая травму страшного опыта инфляции, обладает ярко выраженной преференцией к стабильности валюты, что элиминирует один из главных стрессовых факторов XX века.

Нет сомнений, по следам «нервозной эпохи» можно проникнуть в суть немецкой идентичности сегодняшнего дня, даже если не каждый немец захочет ее признать, а над немецкими страхами предпочитают больше смеяться, чем рассуждать серьезно. Под впечатлением от берлинской речи президента Романа Херцога[256] снова стало модным понимать немецкий Angst как политическую болезнь. Но может быть, прав историк Кристиан Майер, напоминая о том, что известная тревожность немецкой истории имеет «основания»? (См. примеч. 176.) Не «нервозность» приводила немцев к катастрофам, но ее патологизация и насильственное преодоление.

Послесловие автора к русскому изданию

Я очень рад, что эта книга, которая стоила мне многих душевных сил и подарила множество удивительных встреч, будет доступна русскому читателю, и сердечно благодарю Наталию Штильмарк за перевод обеих моих книг[257].

Работа над «Эпохой нервозности» была захватывающим интеллектуальным приключением. Я и сам с юности считался человеком нервным, и если «неврастения», т. е. «нервная слабость», в Германии, как и в США, примерно с 1880 года считалась болезнью эпохи, то у меня всегда было ощущение, что речь идет не только о моде, что за модным словом сокрыт опыт подлинного страдания – и не только страдания, но и желания, и страсти.

В отличие от тех авторов, что опирались только на медицинскую литературу, я задался честолюбивой целью открыть для себя аутентичный опыт и обратиться к историям болезней того времени. Порой мне приходилось использовать детективное чутье, ведь в государственных архивах таких документов не найти. Первый успех пришел ко мне в начале 1990 года, когда после падения Берлинской стены мне удалось добраться до документов знаменитой клиники Шарите в Восточном Берлине, пылившихся в отапливаемом подвале. После этого, окрыленный успехом, я разыскивал все новые и новые документы. Старые истории болезней представляют собой куда более аутентичные документы, чем сегодняшние, – опрашивая пациентов, неврологи тогда не прибегали к определенным схемам, а просто давали человеку высказаться (надо сказать, что неврастеники – народ разговорчивый!) и старательно записывали все сказанное.