Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

«Молодые напористые врачи» уже одной своей манерой пугают пациентов. При этом Фаренкампф подчеркивал, что кардионеврозы, т. е. функциональные нарушения сердечной деятельности без видимых органических нарушений сердца, очень часто являются вовсе не игрой воображения, а первым признаком серьезного сердечного заболевания. Но, к сожалению, люди, которым грозила сердечная болезнь, должны были выслушивать «от одного врача за другим», «что если они не могут усилием воли побороть свои невротические жалобы, то они всего лишь бесполезные члены общества». Теория воспитания воли оставила явный след в головах врачей поколения Первой мировой войны. Фаренкампфа возмущало, с каким легкомыслием и как «бесконечно часто» от больного отмахивались привычным «всего лишь невроз», в то время как эти люди были нацелены на полноценный труд, но страдали от невротических расстройств – просматривается современный типаж жертвы стресса. В результате этого с 1933 года наблюдался драматический рост тяжелых сердечно-сосудистых заболеваний вследствие перегрузок (см. примеч. 171).

Если Первая мировая война переросла в войну нервов неумышленно, то Вторую мировую Гитлер развязал именно как «войну нервов». Французский историк Марк Блох исходя из собственного опыта говорил, что немецкие воздушные атаки совершались «с глубоким знанием нервной системы и средств ее поражения». Он описывает немцев 1940 года как народ, виртуозно усвоивший темп новой индустриальной эпохи, в отличие от застывших в прежней медлительности французов. Господство благодаря скорости и нервам: какое-то время Гитлер воплощал эту вильгельмовскую мечту. «Войной нервов» для Гитлера была, прежде всего, война с воздуха. Прошло не так много времени, и то же самое стал использовать и противник: «бомбардировщик Харрис», начальник британских военно-воздушных сил, оправдывал ковровые бомбардировки немецких городов необходимостью «ослабления психики и истощения нервов» немцев (см. примеч. 172).

После 1945 года мысль, что именно немцы назначены судьбой для окончательной победы над нервозностью, стала далека как никогда. Аденауэр считал немцев, как пишет один из биографов, «больным народом» с тревожной «склонностью принимать желаемое за действительное, склонностью к дурману». Седовласый канцлер казался человеком «вообще без нервов». Но в 1951 году он писал своему терапевту: «Вы знаете, что из всего моего организма неприятности мне доставляют прежде всего нервы». Совершенно в стиле вильгельмовской эпохи Аденауэр считал, что индустриальную эпоху характеризует нарастающий «износ нервов» и что каждый 12-й американец вследствие высокого темпа труда страдает психическим расстройством (см. примеч. 173). Аденауэр, конечно, не был неврастеником; но вся его внешняя политика была воплощением ужаса перед «политической неврастенией» Вильгельма: непостоянной и ненадежной политикой зигзагов и колебаний. Был у него, вероятно, и другой способ преодоления прошлого – признание собственных страхов. Сегодня мы знаем, что Аденауэр боялся атомной войны не меньше, чем члены антиядерных движений, и что в ядерной стратегии США он участвовал вопреки внутреннему сопротивлению. Нельзя исключать, что его проблемы с нервами, чего он не стыдился, вносили лепту в гарантию мира.

Недаром в англо-американский язык вошел германизм Angst – диффузный, не имеющий конкретного объекта страх в новейшее время считается характерной чертой немцев. Эта черта была усилена мировыми войнами, однако по сути своей была продолжением старой ментальной традиции «нервного века». Хотя Вторая мировая война, в отличие от Первой, не породила такой массы жертв «военной дрожи», но и не оставила за собой эйфорию воли: злоупотребления нацистов в отношении силы воли были слишком велики, а последовавший затем крах – слишком страшным (см. примеч. 174). Но если после 1945 года немцы уже не имели иллюзий по поводу собственных слабостей, то это не помешало им проявить гораздо большую экономическую энергию, чем до 1918 года.