Эрагон. Наследие

Затем он точно так же с помощью своего «магического зеркала» вызвал образ Джормундура, затем – Солембума, который терзал только что пойманную малиновку, а затем – Арьи, но тут ему не повезло: магическая защита скрыла Арью от его глаз, и он сумел увидеть только какое-то черное пятно.

Остановив действие заклинания, Эрагон выплеснул воду обратно в лужу, снова перебрался через барьер, ограждавший их «лагерь», и увидел, что Сапфира сонно потягивается, выгибая спину, как кошка, и зевая во всю пасть.

«Как они?» – спросила она у Эрагона.

«Вне опасности, насколько я могу судить».

Он сунул плошку в седельную сумку, снова устроился на спальном мешке и, прикрыв глаза, вернулся к попыткам отыскать или угадать свое истинное имя. Каждые несколько минут в голову ему приходил очередной вариант, но ни один из них не затрагивал в его душе нужной струны, и он отвергал их один за другим, начиная все снова. Все имена, которые он оказался способен выдумать, обладали определенными константами: он – Всадник; он очень любит Сапфиру и Арью; он страстно мечтает победить Гальбаторикса; он тесно связан родственными узами с Рораном, Гэрроу и Бромом; он – сводный брат Муртага, и в жилах у них течет немало родственной крови. Но в какой бы комбинации Эрагон ни сопоставлял эти элементы, ничто в его душе на это не откликалось. Было совершенно очевидно, что он упускает некий важнейший аспект собственного «я», так что имена, которые он составлял, становились все длиннее, потому что ему казалось, что так он может случайно наткнуться именно на ту характеристику собственной натуры, которую ищет.

Когда произнесение каждого из этих имен стало занимать более минуты, Эрагон понял, что зря тратит драгоценное время. Пришлось снова пересмотреть все исходные данные. Он был убежден, что его ошибка заключается в том, что он попросту что-то просмотрел или же не придал значения некоему совершенному ранее просчету. Люди, встречавшиеся ему на жизненном пути, крайне редко сами соглашались признать собственное несовершенство, и он понимал, что тоже грешит этим. Необходимо было как-то излечить себя от подобной слепоты, пока еще есть немного времени. Эта слепота, несомненно, была порождена его гордыней и самоуверенностью, ибо он всегда был о себе высокого мнения, даже когда это и было совершенно неоправданным. Но теперь он больше не имел права допускать столь завышенной самооценки, не мог дольше обманывать себя.

И он продолжал думать, а день все тянулся, и по-прежнему все попытки заканчивались неудачей.

Дождь усилился, проклятый барабанный бой дождевых капель по лужам тоже. Это страшно раздражало Эрагона – в таком шуме очень трудно было еще хоть что-нибудь услышать, и к ним мог незаметно подкрасться кто угодно. После той первой их ночи на Врёнгарде он больше ни разу не видел тех странных фигур в темных плащах с капюшонами, пересекавших город извивающейся вереницей; не сумел он также обнаружить ни их следов, ни даже проблеска их мыслей. Тем не менее он постоянно ощущал их присутствие, а потому ему все время казалось, что на них с Сапфирой в любой момент могут напасть.

Серый свет дня постепенно померк, сменившись сумерками, а потом и темной, беззвездной ночью. Эрагон подбросил в костер дров; собственно, костер служил им единственным источником света; его желтое пламя казалось просто большой свечой в этом огромном, полном гулкого эха, старинном доме. Отблески костра отражались в полированных плитах пола, сверкавшего, как гладкий лед; резкие, как клинки, цветные лезвия, вмурованные в плиты пола, постоянно отвлекали Эрагона от его основного занятия.

Ужинать он не стал, хоть и был голоден. Он чувствовал, что слишком напряжен и не сможет спокойно переваривать пищу. Кроме того, ему казалось, что полный желудок замедлит работу мысли. Он давно заметил, что лучше всего голова работает, когда в желудке пусто.

И Эрагон решил не есть до тех пор, пока не узнает свое истинное имя. Или до тех пор, пока не придется улетать с острова.

Прошло еще несколько часов. Они с Сапфирой почти не разговаривали, но он чувствовал ее настроение и основное направление ее мыслей, как и она – его мысли и настроение.

Когда Эрагон, потеряв надежду, решил лечь спать – с одной стороны, он устал и хотел отдохнуть, а с другой стороны, надеялся, что во сне ему что-нибудь откроется, – Сапфира вдруг взвыла и, вытянув правую лапу, громко постучала ею об пол. От этого в костре подскочили и рассыпались горящие ветки, и к почерневшему потолку взвился целый сноп ярких искр.

Эрагон в тревоге вскочил на ноги, выхватывая Брисингр и напряженно вглядываясь во тьму, лежавшую за пределами ограждавшей их каменной стенки. Но мгновением позже он понял: Сапфира вовсе не встревожена и не рассержена; она была вне себя от восторга.

«У меня получилось! – воскликнула она, аркой изгибая шею и выпуская в соседнюю комнату струю синего пламени. – Я узнала его, свое истинное имя!»