Эрик Сати

Узкий коридор с умывальником вел в спальню, куда Сати никого не пускал, даже консьержа. С чувством, близким к благоговейному трепету, подходили мы к двери. Какой же шок мы испытали, когда открыли дверь! Казалось невозможным, что Сати жил в такой бедности. Человек, чей безупречно чистый и безукоризненный костюм наводил на мысли об образцовом чиновнике, в буквальном смысле слова не имел ничего: поломанная кровать, стол, заваленный разным хламом, один стул и полупустой шкаф, где висела дюжина старомодных вельветовых костюмов, совершенно новых и одинаковых. По углам были свалены в кучу старые газеты, старые шляпы и прогулочные трости. На старом, разбитом фортепиано с подвязанными проволокой педалями, лежала невскрытая посылка, доставленная, судя по штемпелю, несколько лет тому назад. Сати только оторвал кусочек обертки, чтобы посмотреть, что внутри – открытка, небольшой новогодний сувенир, что это еще могло быть. На фортепиано мы нашли подарки – свидетельства преданной дружбы: подарочное издание «Поэм Бодлера» Дебюсси, его же «Эстампы» и «Образы» с задушевными посвящениями ‹…› Со свойственной ему педантичностью Сати собрал в старой сигарной коробке более четырех тысяч маленьких кусочков бумаги со своими рисунками и экстравагантными надписями – о заколдованных берегах, водоемах и рощах времен Карла Великого ‹…› Сати тщательно рисовал карты воображаемого Аркёя, где площадь Дьявола находилась рядом с собором[212].

Некрологи появились в парижской прессе и в крупных газетах по всему миру, многие содержали резкую оценку творчества композитора. Анри Прюньер, издатель Revue musicale («Музыкальный журнал»), выразил широко распространенное мнение, что известность, которую Сати завоевал после Первой мировой войны, оказала негативное влияние на его творчество. «Его успех, – писал критик, – и убил его»[213]. Британский критик Эрик Блум был еще более враждебен, он охарактеризовал Сати как «оригинального, но бесплодного музыканта» и как «нелепого эксцентрика»[214]. Верные друзья, включая Кокто, членов «Шестерки», и такие известные фигуры, как Борис Шлёцер и Альфред Корто, выступили адвокатами в «деле Сати», заложив фундамент полноценной оценки его наследия и подготовив почву для возрождения интереса к Эрику Сати, случившегося в США в 1950-е годы. Джон Кейдж, предводитель этого возрождения, никогда не подвергал сомнению свое восхищение Эриком Сати. Он считал, что Сати просто «необходим», не в последнюю очередь потому, что всегда последовательно нарушал общепринятые границы. «Чтобы заинтересоваться Сати, – писал Кейдж в 1958 году, – во-первых, нужно стать непредубежденным, принять то, что звук – это звук, а человек – это человек, расстаться с иллюзиями об идее порядка, выражения чувств и чего-то подобного из унаследованной нами эстетической чепухи»[215].