Эркюль Пуаро и Шкатулка с секретом

– И… вас это беспокоит? – Хотя это и так было очевидно. Гатерколу, судя по всему, было очень не по себе, и не только из-за жары, как мне.

– Инспектор Конри настаивает, чтобы никто из нас не покидал Лиллиоук, – продолжал он. – Но это как-то нездорово – сидеть всем под одной крышей после того, что случилось. И небезопасно. Я боюсь, что… – Он умолк и покачал головой.

Я решил быть смелым.

– Вы боитесь, что на дознании выйдет наружу правда об отравлении? Вы не рассчитывали на то, что это случится так скоро? – Вот так, не в бровь, а в глаз. Конри, если бы он мог сейчас меня услышать, был бы взбешен.

Гатеркол смутился. Причем до такой степени, что, кажется, забыл даже о волнении. А я про себя подумал: «Если Скотчера и впрямь отравили, то явно не Гатеркол».

– Что вы такое говорите? – заговорил он. – Или вы хотите сказать, что Скотчера не только ударили дубинкой по голове, но еще и дали ему яд? Ну, это уж совсем невероятно!

– Да, звучит сомнительно. Людей действительно редко убивают дважды. – Я улыбнулся. – Тут еще ничего пока не ясно. Подождем дознания, тогда увидим. Но ведь вы хотели мне что-то сказать? Хаттон дал мне понять…

– Да. Я хотел с вами поговорить. Мне надо сказать вам кое-что, причем как можно скорее.

– Могу я спросить, почему вы хотите поговорить именно со мной? – спросил я. – Разве не лучше было бы обратиться к инспектору Конри или сержанту О’Двайеру?

Гатеркол посмотрел на меня пронзительным взглядом.

– Только не для меня. Я бы не хотел, чтобы вы сочли меня лжецом, Кэтчпул. Есть некие обстоятельства, причем весьма значительные, которые могут иметь прямое отношение к этому делу. К вам никто больше не обращался?

– Кого вы имеете в виду? С чем обращался?

Адвокат, похоже, даже не услышал моего вопроса.

– Хотя, возможно, лучше нам поговорить после дознания, – сказал он. – Видите ли, я ничего наверняка не знаю. Но, насколько понимаю, я и потом могу ничего не узнать.

– Пожалуйста, объясните, что вас так тревожит, – ободрил его я. – Я помогу вам, если это в моих силах.

Итак, теперь уже двое обещали после дознания пролить новый свет на это дело: Гатеркол и Кимптон. Это показалось мне примечательным. К тому же я считал, что каждому из них есть смысл покаяться уже сейчас, не дожидаясь, когда их вынудят к этому публичные действия.

Гатеркол переминался с ноги на ногу, как медведь на горячей сковородке, ему прямо не стоялось на месте.

– Вы спрашивали меня, чем я был так расстроен тогда, в столовой, незадолго до гибели Скотчера. Я ушел от ответа, не желая, чтобы вы уличили меня в глупой привязанности к совершенно чужим людям. Этелинда Плейфорд мне не родственница. Я – ее адвокат, и все. Ну, то есть не совсем все, – поправился он. – По условиям ее нового завещания я также являюсь ее литературным душеприказчиком.

– Я бы ни в каком случае не счел вашу привязанность глупой, – сказал я ему. – Многие люди любят тех, в чьих жилах не течет ни капли общей с ними крови, куда больше, чем свою семью.

– Как вам известно, у меня нет семьи, – сказал он сухо. – Однако что меня особенно взбесило тогда, за обеденным столом, взбесило так, что захотелось схватить нож и броситься на кого-нибудь из них, – это что никто даже не подумал поинтересоваться здоровьем самой леди Плейфорд.

– Простите, я вас не совсем понимаю…

Тут под моими ногами раздался зловещий треск. Посмотрев вниз, я увидел, что стою каблуком в совке с битым стеклом, который лежал на полу оранжереи. Рядом горделиво высился остов стеклянной банки для варенья. В тот же миг я осознал, чем меня раздражают все эти оранжереи, зимние сады и прочие якобы столь желанные прибавления к дому: их пышные, театральные названия маскируют одну совершенно низменную цель – служить дополнительным хранилищем для разного хлама, выбросить который не доходят руки. Вот если б в обычной комнате кто-то разбил банку, ее вряд ли оставили бы на полу, где она может попасться под ноги незадачливому гостю.

– Разве женщина, которая ничем не больна, станет менять завещание в пользу человека, в скорой смерти которого она практически уверена? – продолжал Гатеркол. – Единственной оправданной причиной такого решения, на мой взгляд, может стать недавно полученное известие о том, что ей самой жить осталось еще меньше. Именно этого я боялся, когда в тот день, у себя в кабинете, она завела со мной разговор о новом завещании. Я был до того встревожен, что даже набрался наглости и прямо спросил ее об этом. Она заверила меня, что чувствует себя не хуже, чем выглядит, и я ей поверил. Мне сразу стало легче. Но никому из них и в голову не пришло поинтересоваться ее здоровьем…

Голос Гатеркола стал громким и жестким.

– Никто не спросил ее об этом! Я едва стерпел, Кэтчпул: перед моими глазами было прямое доказательство эгоизма, себялюбия и никчемности всех, кто ее окружает. Они просто не заслуживают ни ее гостеприимства, ни щедрости. А Скотчер… – Голос Гатеркола налился ядом. – Честное слово, в тот момент я и сам не отказался бы его убить.

– Это вам только кажется, – сказал я ему. – На самом деле убивать – не такое уж приятное занятие.