Ермолова

Урусов был исключен за участие в студенческих беспорядках из университета, позже он терпел репрессии за слишком свободные речи на суде, за симпатии к порабощенной Польше, за юдофильство. Отбыл около пяти лет политической ссылки. Был человеком, необыкновенно умевшим интересоваться жизнью и жадно наблюдать ее. Всегда чем-нибудь увлекался, но три главные страсти были у него в жизни: красота ума и мысли, красота природы и жизни и красота гения. Воплотительницей последней он считал Марию Николаевну и поклонялся ей всю жизнь. Все, что он мог сделать для того, чтобы прийти ей на помощь в смысле образования и культуры, он делал, и своим широким знакомством с французской литературой она была много обязана ему.

Все эти люди после того сумеречного бескультурья, в котором проходило детство и юность Ермоловой, конечно, имели на нее большое и разностороннее влияние. Были и другие выдающиеся личности в ее окружении тех лет: известный певец Большого театра Хохлов, любимец публики и особенно студентов, знавших его революционные в то время настроения; профессор химии Никитинский, человек исключительно чистый и скромный, его семья и другие. Мария Николаевна хранила о них теплую память. В числе ее характерных свойств было одно: если она дарила кому-нибудь свою дружбу, то это кончалось обыкновенно только с уходом этого человека из жизни. Она не расточала своих чувств, но если чувствовала, то глубоко. И глубокую благодарность сохраняла к тем, кто как бы то ни было помогал ей на пути ее жизни в ее страстном стремлении к самообразованию и самосовершенствованию, не покидавшем ее до последних дней.

«Орлеанская дева»

Начиная писать о том, как Ермолова работала над своими ролями, и об ее исполнении их на сцене Малого театра, я должна оговориться. Расцвет ее творчества пришелся в пору моей ранней юности, и хотя я следила внимательно за игрой великой артистки и глубоко переживала то, что видела на сцене, но то, что мною подмечено, все же, вероятно, далеко не полно и не совершенно. Тем более, что Ермолова так всецело овладевала мощью своего вдохновения, так уносила зрителя в вихре чувств и страстей, изображаемых ею, что заметить подробно детали ее игры, отдать себе отчет в технике ее жеста, речи, было так же трудно, как во время пожара заметить форму пламени, сжигающего кров над головой, во время кораблекрушения – определить цвет волны, заливающей корабль.

Однако скажу все, что помню о Марии Николаевне.

Начну с «Орлеанской девы».

Спектакль этот был всегда праздником для московской публики, которая шла в театр как на какое-то торжество и заранее с волнением ждала поднятия занавеса. «Орлеанская дева» давалась на сцене Малого театра с 1884 года восемнадцать лет подряд, за это время старелись и актеры и зрители, но мне кажется, что настроение в зале не менялось и волнение и торжественное ожидание оставались все теми же, что и в первые годы.

«Орлеанская дева» была одним из самых совершенных созданий в репертуаре Ермоловой. И самая пьеса и роль Иоанны, которую она считала самым светлым, самым чистым образом в мировой истории[23], вполне подходили к Марии Николаевне и как артистке и как человеку. Роль Иоанны была, конечно, «выигрышной», но вместе с тем имела такие трудности, каких не имела тогда ни одна роль в репертуаре артистки. Почти всегда первая половина каждой пьесы служила как бы вводом к развитию действия, планомерно нараставшего и доходившего к середине пьесы до кульминационной точки напряжения, после чего наступало завершение пьесы 4-м или 5-м актом. Артист успевал постепенно войти в роль.

Роль Иоанны д’Арк была построена иначе: с момента поднятия занавеса Иоанна, сидевшая в задумчивости под священным дубом, молчала, и молчание ее длилось большую часть времени, в течение которого шел пролог. Затем она прерывала молчание с огромным подъемом, который обычно наступает лишь к середине пьесы или даже к концу ее, и участь роли и пьесы уже предрешалась этим моментом. Ввод в развитие действия совершался с ее первых трех слов – «Отдай мне шлем». А слова «С кем договор?..» и т. д. уже полностью захватывали зрителя, овладевали его вниманием, его умом, его интересом. В этом-то и заключалась та необычная трудность, которая отличала роль Иоанны д’Арк от других ролей. Артистка не могла в этой роли «войти» в нее постепенно; в самый момент поднятия занавеса она уже должна была внутренно слиться с образом, иначе ее молчание не сказало бы публике ничего. Для того чтобы, не говоря ни слова, приковать к себе внимание зрительного зала, взволновать его ожиданием, заставить, не отрываясь, следить за неподвижной, углубленной в себя фигурой Иоанны, надо было иметь особую природу артистического дарования, которая всецело была у Ермоловой.