Ермолова

Она с волнением слушала рассказ Бертрана о поражении французов, об осаде Орлеана, о бедственном положении страны. Когда он говорил о том, что нашелся один храбрый рыцарь, который с шестнадцатью знаменами идет спасать отчизну.

– Кто этот рыцарь? – взволнованно и властно прерывала она его.

Бертран сообщал о решении граждан покориться Бургундскому герцогу и заключить с ним договор. Иоанна – Ермолова восклицала с негодованием: «С кем договор? ни слова о покорстве!..» – и с громадной силой произносила тринадцать строк роли, которые, несмотря на их краткость, все считали «монологом», – так они все заполняли и насыщали своим содержанием… «Могучий враг падет под Орлеаном…» – с пророческим вдохновением, сошедшим на нее с той минуты, как она надела шлем на голову, и несшим ее неудержимо вперед, возвещала она. В словах: «…своим серпом вооружилась дева!..» – слышалась радостная угроза, а в словах:

«Пожнет она кичливые надежды;
Сорвет с небес продерзостную славу,
Взнесенную безумцами к звездам…» –

было провидение грядущей победы.

«Не трепетать! Вперед!» –

приказывала она, как бы уже видя перед собой своих воинов. Энтузиазм ее возрастал, и в словах:

«А ни один уже британский конь
Не будет пить из чистых вод Луары» –

слышались уверенность и упоение победой. С такою же силой и непреклонностью она отвечала на слова Бертрана: «Ах! в наши дни чудес уж не бывает» –

«Есть чудеса!..»

Все дальнейшее она говорила, протянув правую руку вперед, как бы видя перед собой картину, которую рисовала словами, и указывая на нее другим.

Оставшись одна, Иоанна некоторое время стояла в задумчивости. Воинственный дух, овладевший ею, уступил место иному настроению.

При взгляде на родные места, лицо Ермоловой озарялось нежным выражением. Иоанна кротко и растроганно прощалась с ними. Она обращалась к своим стадам, жалела их, принужденная их покинуть:

«Досталось мне пасти иное стадо
На пажитях кровавый войны…» –

поясняла она, и умиление и кротость сменялись строгим, почти скорбным выражением лица. Снова волнение овладевало ею, и последние строки монолога она говорила со сдержанным подъемом, точно сама перед собою открывая то сокровенное, что переполняло ее трепетом, силой и благоговейной радостью. Подъем ее доходил до экстаза, когда она победно и ликующе восклицала:

«Исполнилось… И шлем сей послан им.
Как бранный огнь – его прикосновенье…»

Казалось, действительно огонь пробегал по ее жилам. Фигура ее как бы летела вперед. Строка: «Как буря, пыл ее неукротим!» – звучала как раскаты отдаленного грома, слово «буря» она выговаривала особенно полновесно; как молнии, слетали с уст ее слова, когда она оборачивалась по направлению к долине и, простирая руки, восклицала:

«Се битвы клич! полки с полками стали!
Взвилися кони – трубы зазвучали!»[24]

Занавес падал. Публика, замиравшая от волнения в течение пролога, разражалась бурей аплодисментов. Но артистке не нужны были ни похвалы, ни одобрения – слишком еще переполняло ее очарование образа, несшее ее на крыльях вдохновенья и на время изгонявшее ее «я». Она проходила к себе в уборную, спешно раздевалась, нервно курила, меняла костюм молча, бросая отдельные фразы: «Дайте латы…», «Варенька, поправьте волосы…», «Дайте шлем…». Односложно отвечала на вопросы заходивших к ней. Но ничто не доходило в те минуты до глубины ее души. Карие глаза ее казались черными и огромными, смотрящими в себя. Молча и сосредоточенно шла она в кулису и становилась там, ожидая своего выхода.

В антрактах между действиями в театре было какое-то ликование, – иначе трудно назвать то просветленно-радостное настроение, в котором находилась публика. Словно «я» каждого человека временно вытеснялось игрой Марии Николаевны, словно каждый переставал ощущать себя и испытывал огромную радость от соприкосновения с творческим вдохновением артистки.

Напряжение внимания, начавшееся с момента поднятия занавеса, не ослабевало и во время первого акта, происходившего во дворце короля и рисовавшего смятение и несогласия при дворе накануне грозящей Франции окончательной гибели.

Монолог Рауля, возвещающего о появлении девы, захватывал зрителей, воображение уже подставляло под его рассказ о появлении «прекрасной и страшной девы» образ Ермоловой. Шум народа за сценой возвещал приход Иоанны. Король и Дюнуа менялись местами, чтобы проверить всезнание «пророчицы». Ермолова входила в одеянии пастушки, но в шлеме поверх кудрей. Среди вооруженных рыцарей она казалась небольшой и поражала необыкновенной грацией фигуры и движений и чистотой вдохновенного лица.

«Ты ль, дивная…» –

величественно говорил Дюнуа за короля. Она протестующе протягивала правую руку: