Ермолова

«Огня! Зажечь шатры!
Пускай пожар удвоит их тревогу!
Извлечь мечи! рубить и истреблять!»

Когда Дюнуа и Ла-Гир уговаривали ее остановиться и предоставить остальное дело им, воинам, она отвечала им с негодованием и как бы ужасом перед дерзостью тех, кто решался «остановить ей властвующий дух». Она провидела будущее, она знала, что

«Не в этот час, не здесь она падет…»,

что с ней ничего не может случиться, пока она не выполнит своей миссии. Это сознание доводило артистку до вершин пафоса, и верилось, что одним своим появлением она может навести ужас на англичан.

Сцена с Монгомери пропускалась, и действие переходило непосредственно к встрече Иоанны с герцогом Бургундским.

Мария Николаевна вела эту сцену в тоне большого благородства и трогательности. Долгое время роль герцога исполнял Горев. Он великолепно выбегал из-за кулис с поднятым против Иоанны мечом и, наклоняя голову к подбородку, на высоких нотах, в угрожающей позе, восклицал:

«Ты здесь, отступница?.. Твой час ударил…» и т. д.

«Кто ты?» – вопрошала Иоанна, становясь в оборонительную позу. При виде герба Бургундии меч как бы сам собой опускался в ее руке.

«И меч мой сам склонился пред тобою…» –

прочувствованно говорила она. Следовали угрозы Филиппа. Рыцари обнажали мечи на защиту Иоанны. Повелительный возглас Иоанны «Стой!..» останавливал их порыв. Мария Николаевна делала рассекающий жест мечом между Филиппом и Дюнуа и решительно становилась между ними. После слов Дюнуа: «Зачем ты мой удерживаешь меч?..» – шла одна из наиболее значительных сцен.

«Ни слова, Дюнуа!.. Ла-Гир, умолкни…» –

приказывала она тоном, не допускавшим ослушания, потом с огромным достоинством и величием обращалась к Филиппу:

«Я с герцогом Бургундским говорю».

Она делала к нему два-три шага и приостанавливалась, смотря на него строго-испытующе, и с укором говорила:

«Что делаешь, Филипп? И на кого
Ты обнажил убийства жадный меч?..»

Сперва голос ее звучал как бы холодно в своей властности, но в его низких звуках была вибрация скрытого чувства, которое, казалось, готово было растрогать ее самое и Филиппа по мере того, как она рисовала перед ним картину побеждающей Франции и с благородной гордостью убеждала в том, что «не крайность» их влечет к его стопам, так как враг разбит, а глубокое чувство справедливости.

«О! возвратись, враг милый, перейди
Туда, где честь, где правда и победа».

Обращение ее к Филиппу – «враг милый» – было проникнуто задушевной теплотой. И чувство всецело овладевало Иоанной. Мария Николаевна искренно и растроганно говорила, как бы сожалея об этом:

«Я пред лицом монархов не бывала,
Язык мой чужд искусству слов… но что же?
Теперь тебя должна я убедить».

Она как бы думала вслух, благоговейно сознавая то непонятное, что совершалось в ней помимо ее воли:

«И ум мой светел, зрю дела земные;
Судьба держав, народов и царей
Ясна душе младенческой моей…»

Она замечала смущение и растроганность Филиппа:

«Он тронут… так»

Она как-то утвердительно покачивала головой:

«…Он тронут не напрасно
Скорей… покинуть меч… и сердце к сердцу!»

Меч выпадал у нее из рук. Она с радостью широким жестом открывала объятия Филиппу и говорила:

«Он плачет… он смиряется…» –

и ликующе заканчивала: «Он наш!»

В следующем, третьем акте, во дворце, после сцены примирения Филиппа Бургундского с королем и общего ликования по этому поводу, появлялась Иоанна в воинских доспехах, только шлем на голове ее был заменен венком из белых роз. Король встречал ее. Иоанна с достоинством обращалась к Филиппу, потом осматривалась кругом, как бы ища кого-то. Тут шла сцена, в которой она убеждала Филиппа простить дю Шателя и примириться и с ним. Она заканчивала сцену словами, составлявшими как бы завершение обеих сцен примирения, глубоко прочувствованной сентенцией:

«Будь в счастье человек, как был в несчастье;
На высоте величия земного
Не позабудь, что значит друг в беде».

Эти сцены Мария Николаевна проводила с непревзойденным величием. В ней все время чувствовались сознание власти и мудрая благожелательность существа, стоящего выше толпы воинов, придворных и самого короля.