Ермолова

Слова Агнесы о ее любви вызывали в душе Иоанны взрыв жалости к себе, и Ермолова восклицала с большим чувством:

«Счастливица, завидую тебе…»

Когда же введенная в заблуждение ее словами Агнеса говорила: «О радость – мой язык тебе понятен» – и хотела обнять ее, Мария Николаевна, как ужаленная, вырывалась из ее объятий, с ужасом взглядывала на нее и восклицала: «Прочь, прочь!», а на недоуменную реплику Агнесы, как-то пугливо озираясь и словно желая всеми силами своей души внушить ей, говорила:

«Нет, нет, ты

чистая, святая ты…»

С невероятной силой подчеркивала эти «ты» и, желая окончательно убедить ее, добавляла:

«Когда б в мою ты внутренность проникла,
Ты б от меня, как от врага, бежала».

Следовала сцена с Дюнуа и Ла-Гиром, предлагавшими ей нести орифламу перед королем, так как ей одной принадлежала вся честь этого дня. Мария Николаевна с горьким отчаянием, с полным ужаса вопросом восклицала:

«О боже! мне предшествовать ему?» –

и, когда ей подавали знамя, она отшатывалась от него с воплем:

«Прочь, прочь!..»

Когда же Ла-Гир развертывал перед нею знамя, она, трепеща и не решаясь дотронуться до него, говорила как бы сама себе, безнадежно покачивая головою:

«Так, так, оно спасительно для верных;
Лишь на врагов оно наводит ужас…»

Мария Николаевна с содроганием брала знамя и неровной походкой уходила с ним, как бы склоняясь под его тяжестью.

Действие переносилось на площадь перед Реймским собором. Направо был портал собора. При торжественных звуках победного марша собирался народ, пришедший, чтобы присутствовать при короновании Карла VII. Неверными шагами, неся знамя, шла в собор Иоанна. Но вскоре она в смятении вырывалась оттуда, словно преследуемая кем-то, и с ужасом говорила:

«Я не могу там оставаться – духи
Преследуют меня…»

Мария Николаевна делала несколько быстрых шагов со ступеней храма, стараясь избежать теснившихся вокруг нее людей, она в изнеможении вздыхала:

«Хочу вздохнуть под вольным небом…» –

и произносила тихо и задушевно:

«Казалось мне, что видела я милых
Моих сестер, Луизу и Алину.
Они, как сон, мелькнули предо мною.
Ах!..» –

с грустью вздыхала она, покачивая головой…

«…То была мечта…».

Она оглядывала собравшийся народ. Алина и Луиза робко подходили и обращались к ней. Она замечала их – и слабая радость озаряла ее печальное лицо. Она не бросалась к ним: она ласково отвечала на их робкие объятия, восклицая:

«Итак, я видела не сон; вы здесь».

С невыразимой тоской и усталостью она преклонялась головой к плечу сестры, и в голосе ее дрожали слезы:

«Опять могу в степи сей многолюдной
Родную грудь прижать к печальной груди».

Весь разговор с сестрами Мария Николаевна вела в тонах какой-то грустной радости, и тревога проступала только в ее вопросах об отце – отчего его нет? Сестры старались ее успокоить, и тревога уступала место глубокой растроганности.

Она вспоминала то счастливое время, когда она пасла свои стада в родных лугах, и в ее голосе звучали те ноты, которые так трогали в прологе, в ее сцене прощания с родными местами. Она скрывала лицо на груди сестры при этом воспоминании. Ей казалось, что все ее минувшие подвиги, сражения, слава были тени, носившиеся над деревом друидов, приснившиеся ей во сне, – теперь она проснулась среди дорогих и близких, и она просила сестер уверить ее в этом. Но Луиза говорила, видя, что сестра как бы в бреду: «Нет, мы в Реймсе». Иоанна свершила великое, пусть она дотронется до своих блестящих лат и поймет, что это ей не снилось. Иоанна машинально дотрагивалась до своей груди, ее точно обжигало прикосновение металла – она приходила в себя. Когда сестра ее спрашивала, неужели она тяготится своим величием и хочет сбросить его, она с мучительной надеждой отвечала: «Хочу, друзья!..» Но тут появлялся король, народ бурно приветствовал «спасительницу-деву», а она стояла растерянная, подавленная, очнувшись от своей короткой мечты о том, что все это было сновидением. Взор ее упадал на выделявшегося из толпы старика Тибо, и Мария Николаевна восклицала – не с радостью, а с каким-то страхом, – видя выражение его лица:

«О боже! мой отец!..»