Ермолова

На ее вопль: «отец!» – старик отвечал всенародным обвинением дочери в сношениях с нечистой силой. Ропот ужаса пробегал по толпе. Спасенный Иоанной король, Агнеса, рыцари умоляли ее защититься, опровергнуть слова отца. Но ничто не могло вывести Иоанну из оцепенения. Мария Николаевна стояла молча, опустив руки, как человек, приговоривший себя своим судом, которого ничто не может оправдать или спасти. Только раскаты грома, раздававшегося как бы в ответ спрашивавшим ее, заставляли ее содрогаться и еще ниже опускать голову.

Впервые Мария Николаевна поднимала глаза, когда все покидали ее, кроме Раймонда. Она смотрела ему в лицо и, точно поняв его безграничную преданность, молча брала его руку. Насыщенно и красноречиво было ее молчание; ее безмолвная фигура, ее скупые движения неотразимо приковывали к себе внимание зрителя, заслоняя смятение и речи остальных лиц. И это молчание было еще более значительно, чем в прологе.

Последний акт. На сцене изображался дремучий лес. В глубине направо хижина угольщика. Темно. Гроза. Далекие отзвуки сражения. Входили Раймонд и Иоанна. Усталой, едва идущей Иоанне угольщик предлагает напиться и подкрепить силы. Раймонд утешал ее, что «не все безжалостны, и в диком лесе есть добрые сердца…». Но когда жена угольщика выносила Иоанне воды, прибегал их маленький сынишка – его хорошо играл воспитанник балетной школы маленький Щепкин, сын Александры Петровны. Он бросался к матери и вырывал у нее из рук стакан с криком: «Что ты делаешь?! Кому напиться ты принесла: ведь это чародейка!» – и они, крестясь, с ужасом убегали от нее. Раймонд с Иоанной оставались одни. Всю эту сцену Мария Николаевна вела в тонах кротчайшей умудренности, почти умиротворенности, наступившей после испытанного ею «позора». И как в начале пьесы она благоговела перед сошедшей на нее «благодатью», сделавшей ее подобной воинам и монархам, так теперь она принимала позор и проклятие отца и народа как искупление за ее вину, за то, что не сдержала своего обета… В сцене в лесу она всецело отдавала себя в руки своего будущего. Она просила Раймонда спастись и покинуть ее, «которой все бежит». Спокойно и просто она предлагала Раймонду ее покинуть, так же спокойно и просто она узнавала из его слов, что он верит в произнесенное отцом обвинение, и только с любовью и удивлением спрашивала его, как же он ее не покинул, если считает виновной?.. Так же просто двумя словами она убеждала его в своей невиновности. И когда он изумлялся, отчего же она не ответила «им», она объясняла ему, что отец явился орудием неба. Она верила в свое оправдание, в то, что ее поймут, простят и будут о ней плакать, и надежда слышалась в ее словах:

«…и в слезах
Моей судьбе отказано не будет».

За сценой раздавался шум, появлялась королева Изабелла. Раймонд бежал, Иоанна сдавалась в плен королеве; Мария Николаевна безропотно протягивала руки, чтобы на них наложили цепи несмело подходившие к ней солдаты. Без дрожи, без страха она говорила королеве:

«Я пленница твоя; реши мой жребий».

Смерть ее не пугала, и только когда королева приказывала вести ее в лагерь прямо к Лионелю, у нее вырывался вопль ужаса:

«К Лионелю?
Нет, лучше умертви меня».

В следующей сцене Дюнуа, все время хранивший уверенность в невиновности Иоанны, пораженный известием о том, что Иоанна в плену, обращался к воинам с призывом спасти Иоанну. Тут наступал один из любимейших театральных моментов московской публики: А. И. Южин играл Дюнуа с огромным подъемом и блеском. Его голос, манера декламировать – все как нельзя более подходило к этой роли:

«…К оружию! бей сбор! все войско в строй!
Вся Франция беги за нами в бой;
В залоге честь; поругана корона;
Разрушена престола оборона;
В руках врага палладиум святой;
Все за нее; всей крови нашей мало.
Спасти ее во что бы то ни стало!»

Публика загоралась его волнением и едва давала ему кончить. Пафос зрителей разрешался невероятными аплодисментами: восторг зрителей, вызванный игрой актера, трудно было отграничить от восторга, вызванного самой пьесой, нельзя было определить, оттого ли неистовствует публика, что так замечательно играл А. И. Южин, или оттого, что она сама хотела бы ринуться на помощь Иоанне.

Наступала кульминационная сцена трагедии. Башня. Наверху ее – бойницы, налево от зрителя, на ступенях возвышения, прикованная к стене, сидела Иоанна. Искупление свершилось. Иоанна нашла себя. Перед зрителями была опять воительница, закованная в цепях, но с горящим взором, с напряженной волей к победе и к свободе, исполненная сил и мужества, владевших ею до ее падения. Она страстно кидала Лионелю:

«Из всех врагов народа моего
Ты ненавистнейший мне враг…»