Ермолова

Она, как власть имеющая, предлагала ему велеть полкам освободить ее отчизну, сдать ключи французских городов и заключить мир с французами. Твердо и убежденно произносила она: «Франции не одолеть».

Входил поспешно один из военачальников, предлагая Лионелю скорее строить полки в сражение, и сообщал о французах. С торжеством Мария Николаевна восклицала:

«Идут, идут! теперь вооружись,
Британия!..» –

и на угрозы Фастольфа восторженно отвечала:

«Пускай умру – народ мой победит…»

Лионель уходил с военачальником, поручая королеве Иоанну, и говорил ей:

«Дай слово мне, что ты искать свободы
Не станешь».

Она живо восклицала:

«…Нет, свободу возвратить
Живейшее желание мое».

и с повелительным достоинством говорила ему:

«Не трать напрасно слов;
Они идут, спеши обороняться».

Сцену после ухода Лионеля Мария Николаевна вела с полной уверенностью в победе, с неудержимо нараставшим подъемом. Во время сообщении солдата, наблюдавшего с верхней ступени лестницы, о ходе сражения подъем этот переходил в трагический экстаз. В ней чувствовалось высочайшее напряжение духа, скованного, но как бы прозревающего сквозь толщу стен и летящего в сражение за каждым словом воина. Ее глаза видели то, что происходило за стенами замка. В ответ на реплику воина:

«…Вот кто-то скачет,
Как бешеный, на вороном коне,
Покрытый тигром…» –

она радостно восклицала:

«Граф Дюнуа! вперед, мой бодрый витязь!
Победа там, где ты».

Дальше в ее словах слышался стон:

«О! если б я хотя в пролом стены
Смотреть на них могла, тогда б и взор мой
Сражением повелевал».

Когда воин говорил, что Дюнуа упал, ранен, в ее вопле «А я в цепях» слышалось отчаяние. На его сообщение о том, что кто-то в богатой мантии несется прямо на англичан, она лихорадочно кидала: «То король, мой государь!» По мере рассказа воина о падении короля, о возможной гибели его она ломала руки, взывая к небесам, казалось, ее несла неудержимо та сила веры и вдохновения, которая двигает горами. Все существо ее превращалось в страстный порыв мольбы, жажды спасти родной народ. Она каким-то особенным голосом произносила свой знаменитый последний монолог в цепях. Она почти не возвышала голоса и не прибегала к крику; голос ее только как-то увеличивался в объеме и нарастал в силе, которая в эту минуту ею владела. В слезах, доверчиво она взывала к своему богу, моля его, превознося его, заклиная его. «Всесилен ты!», точно сдавливая в груди рыдания восторга, утверждала Ермолова:

«… – тройным железным узам
Тебе легко дать бренность паутины!»

Ермолова простирала к небу скованные цепями руки, металась по небольшой площадке каменной лестницы, последние четыре строки произносила с такой силой, что, казалось, вокруг нее рушатся своды и стены от невероятных взрывов ее волн и вдохновения. Напряжение в театре делалось почти невыносимым. Когда она сбрасывала с рук оковы и в ответ на слова солдата: «Победа» – вырывала из рук часового меч и со словами: «Нет! с нами бог!», как гроза, летела мимо пораженных королевы и воинов, – в театре творилось что-то невообразимое. Это уж был не успех артистки, не восторг зрителя – это была полная невозможность сдержать то волнение, которое исходило от артистки, то напряжение, которое приходилось таить и подавлять в себе во время всей сцены. И, конечно, это было соприкосновение с настоящим моментом гениальности – всегда потрясающее.

Следовал рассказ воина, следившего за ходом сражения; зритель, только что потрясенный сценой с Иоанной, словно под гипнозом «видел» то, о чем повествовал воин:

«…Ударила в средину битвы;
…И там, и тут, и в тысяче местах
Является она – там раздвоит
Толпу – там сломит строй –
…о горе! наши
Рассыпались – оружие бросают –
Знамена пали…» и т. д.

Воображение зрителя не уставало представлять себе всю картину поражения англичан французами во главе с Иоанной, подставляя под рассказ воина ее вдохновенный образ. Появлялся Ла-Гир с солдатами. Королева сдавалась в плен.

Последняя сцена происходила на поле сражения. В глубине сцены было расположено войско французов с распущенными знаменами.

При звуках победного марша король, герцог Бургундский и рыцари вносили на носилках раненую, умирающую Иоанну и тихо опускали ее на землю. Присутствующие окружали ее. Герцог Бургундский горестно говорил:

«…уже дыханье
Не подымает груди ей; но жизнь
Чувствительна еще в руке горячей».