Ермолова

Мария Николаевна не прекращала заботы о Федотовой до самой ее смерти. Когда Гликерия Николаевна умерла, Мария Николаевна пережила эту смерть тяжело. Ведь с ней уходил для Марии Николаевны последний отблеск того Малого театра, который был ее колыбелью. Она тогда уже сама была больна и слаба и не могла присутствовать на похоронах, но погребальная процессия направилась нарочно по Тверскому бульвару, чтобы остановиться у дома Ермоловой и дать ей возможность проститься с прахом Федотовой. Мария Николаевна оделась и вышла на подъезд. Сопровождавшие колесницу расступились, Мария Николаевна приникла к гробу с последним прощанием и долго не могла оторваться. Многие, даже мужчины, не могли удержать слез, смотря на это последнее свидание «двух королев» сцены.

Мария Николаевна мало с кем из товарищей сходилась близко, главным образом опять-таки из-за чрезмерной занятости, но была неизменно доброжелательна и внимательна ко всем, а в случае беды или болезни кого-либо она всегда действенно стремилась помочь. Так, например, было с Е. К. Лешковской.

Мария Николаевна очень хорошо относилась к Лешковской, даже в первые годы поступления Елены Константиновны в труппу Малого театра, когда она держала себя обособленно и не искала сближения ни с кем. Лешковская стала одной из замечательных артисток Малого театра, и Мария Николаевна всецело оценила ее и, присутствуя на спектаклях с ее участием, горячо выражала свой восторг. Она любовалась ею в целом ряде ролей, именно любовалась. Лешковская действительно была очаровательная актриса. Я думаю, еще многие помнят ее в роли Глафиры в «Волках и овцах», одном из лучших спектаклей старого Малого театра, где буквально каждая роль была шедевром, начиная с Медведевой в роли Мурзавецкой и Ермоловой в роли Купавиной, да и вообще надо бы привести всю афишу целиком, так как неизвестно, кому можно было отдать предпочтение: Садовским, Ленскому, Южину…

Отличительным свойством Лешковской было «вечно женственное начало», оно и завораживало сразу. Но в жизни она была строгой, сдержанной, вела уединенный образ жизни. В смысле нелюбви к шумихе, рекламе она шла по пути Ермоловой. Мария Николаевна следила за ее сценическим развитием, за ее переходами от ролей комедии к ролям драмы, к которым у Лешковской было тяготение, следила с большой симпатией, несмотря на то, что отдельные роли (например, в «Шильонском замке» или в «Рюи Блазе»), по праву принадлежавшие Ермоловой, играла Лешковская, казалось бы, мало к ним подходившая по своим артистическим данным и получившая их только благодаря желанию Южина. Когда Мария Николаевна присутствовала на репетиции «Дворянского гнезда», в котором Елена Константиновна захотела играть Лизу, – роль мало подходившую к ее внешним данным, – она, нисколько не осуждая Лешковскую за желание играть неподходящую роль, говорила:

– Вот большая артистка… Как она много поработала над собой, как изменила себя для этого образа…

Из драматических ролей Лешковской Мария Николаевна особенно оценила ее в пьесах «Очаг» Мирбо, «На полпути» Пинеро, «Огненное кольцо» Полякова, в которых Елена Константиновна была блестяща.

Однажды Мария Николаевна с резкостью, что для нее было так необычно, выразилась:

– Публика – дура, если она не понимает, что Лешковская – это наша русская Режан.

Лешковская много и тяжело болела. Мария Николаевна всегда находила возможность оказать ей внимание и постепенно окончательно завоевала ее недоверчивое сердце. Это расположение перешло с годами в настоящую, большую, но молчаливую – благодаря характерам обеих артисток – дружбу. Они редко бывали друг у друга, но всегда были хорошо осведомлены одна о другой. Последним творческим достижением Лешковской была роль Гурмыжской в «Лесе». Мария Николаевна с радостью отмечала его, указывая на тонкость игры Елены Константиновны и прочила ей блестящий «переход» к новому амплуа, но вскоре после своего бенефиса Лешковская умерла, и Мария Николаевна горько плакала о ней как об исключительной артистке и добром и верном товарище.

Своеобразные отношения были у нее с М. П. Садовским. Бóльшую противоположность, чем Ермолова и Садовский, трудно было себе представить. Там, где она, – всегда тишина, сосредоточенность, атмосфера сдержанности и задумчивости. А если в «курилке» слышен хохот и веселые возгласы, – значит, там Михаил Провович неподражаемо рассказывает свои подсмотренные «кусочки жизни» или читает остроумные, подчас ядовито-насмешливые стихи. Мария Николаевна, кроме того, что высоко ставила его великолепный талант, любила его как человека, ценила его литературные попытки, сохраняла шутливые стихи, прощала ему все его проделки с ней, когда он старался рассмешить ее в серьезных местах роли, и рассказывала об этом с добродушным смехом.

Мария Николаевна очень ценила и любила Н. И. Музиля, который в свою очередь платил ей горячей любовью. Когда он играл с ней в «Талантах и поклонниках», читая ей, Негиной, стихи старого суфлера Нарокова, он плакал настоящими слезами, заставляя и публику забывать, что это происходит на сцене.