Ермолова

Ее костюмы могли быть удачны и неудачны, дело было не в этом: что-то неуловимое, опять-таки «ермоловское», оживляло эту мертвую материю, изменяло до неузнаваемости ее линии, убедительно рознило друг от друга однородные образы: для примера – скромное платье Верочки Лониной («На пороге к делу») и не менее скромное платье Людмилы («Поздняя любовь») так же отличались друг от друга, как стройная девичья фигура и легкая, стремительная походка юной Верочки – от слегка понурой фигуры с замедленной походкой стареющей девушки Людмилы; платок, лежавший легкими складками на плечах нервно кутавшейся в него Верочки, был непохож на платок, точно приросший к плечам Людмилы, и т. д. Тот образ, который, «вступая» во все линии тела Ермоловой, подчинял себе ее движения и манеры, как я говорила уже, подчинял и платье или костюм ее, – и жалкие тряпки, обшитые позументом, превращались на ней в царскую порфиру, а убогие искусственные цветы – в венок благоухающих роз.

Чтобы покончить с «внешним», скажу несколько слов о гриме Ермоловой. Создавая внешний облик па сцене, Мария Николаевна не прибегала к так называемому характерному гриму. Не употребляла никаких наклеек, утолщений, клала на лицо минимальное количество белил, легкий слой румян заячьей лапкой, подводила глаза и брови, – только приспособляя цвет лица к освещению рампы. В некоторых пьесах, как, например, в «Измене», она усиливала линию бровей, отчего сразу получался восточный тип. В «Звезде Севильи» она рискнула отойти от шаблона и играла испанку Эстрелью не в черном парике, а в темно-рыжем, который очень шел к красоте ее лица.

Благодаря легкому гриму всегда заметны были малейшие изменения ее лица: сменявшая бледность краска румянца, легкая «рябь», всегда служившая у нее признаком волнения. В одной из рецензий о «Федре» в исполнении Марии Николаевны встречаются строки, четко отмечающие это ее свойство: «Были минуты, когда лицо артистки покрывалось то мертвенной бледностью, то пятнами, глаза приобретали то сверхъестественный блеск, то гасли, как у человека, обессиленного страданием».

В течение всей своей жизни Мария Николаевна не меняла манеры грима, только в старости она стала усиливать тени вокруг глаз, считая, что это скрадывает проступающие морщины. Но лицо Ермоловой всегда как-то неуловимо менялось благодаря полному изменению выражения его в разных ролях. Количество белил и румян не играло тут никакой роли.

Вот все, что я могла сказать о работе Марии Николаевны. Думаю, что каждая припомнившаяся мелочь, касающаяся Ермоловой, должна быть зафиксирована теми, кто знал, как работала великая артистка. Конечно, я не сказала и сотой доли того, что можно и нужно было бы сказать о ней. Однако, как свидетельница жизни и деятельности той, которая для молодой сцены является уже только прекрасным преданием, я хочу высказать некоторые положения, с которыми, думаю, согласятся все, кто когда-либо знал Марию Николаевну, работал с ней в театре и встречался в жизни.

Она всегда ставила успех дела выше личного успеха; всегда готова была отказаться от личной выгоды в пользу общей.

Она рассматривала себя только как члена родного и любимого ею коллектива любимого и родного ей Малого театра.

Она всегда радовалась чужому успеху и, наоборот, огорчалась неудачей товарищей.

Она обо многом молчала, но никогда не лгала. Была вполне искренна, когда хвалила, но если ей что-либо не нравилось, не кривила душой и смело выражала это.

Она была благородна в поступках, словах и мыслях.

Она никогда не говорила громких слов, но заменяла их делом.

Она была чужда тени самолюбования и по отношению к себе была строгим, даже преувеличенно строгим критиком.

Она всю жизнь без остатка отдала сцене.

Она любила искусство больше самой себя.

Отношение к товарищам

Я уже говорила о тех трудных и тяжелых годах, которыми были для Ермоловой первые сезоны после ее дебюта. Вопреки советам и настояниям прессы, вопреки требованиям публики, дирекция – это «великое безликое» – не только не берегла, не растила доставшегося ей сокровища, наоборот – всячески тормозила продвижение вперед молодой артистки. Существует карикатура тех времен – она была помещена в «Будильнике»: величественная юная фигура артистки пробует проникнуть в двери сцены Малого театра, а соперницу не пускают, навалившись на дверь, все актрисы с Г. Н. Федотовой во главе.

Вполне понятно, что, когда шестнадцатилетняя Ермолова продебютировала с таким неожиданным успехом, в театре поняли, что она для многих может оказаться конкуренткой. И долго Ермоловой приходилось играть бесцветные, бледные роли.