Эрнст Генри

2. Доклад тов. Хрущева разослать партийным организациям с грифом „не для печати“, сняв с брошюры гриф „строго секретно“».

Доклад был отпечатан в десятках тысяч экземпляров. Его зачитывали в партийных и комсомольских организациях и на собраниях трудовых коллективов по всей стране.

Через месяц после ХХ съезда, 28 марта 1956 года, в «Правде» появилась передовая «Почему культ личности чужд духу марксизма-ленинизма?» «Правда» впервые критиковала Сталина. И только через четыре месяца после съезда, 30 июня, появилось постановление ЦК «О преодолении культа личности и его последствий».

«Когда стал известен секретный доклад Хрущева о культе Сталина, — писал известный литературный критик Владимир Яковлевич Лакшин, в ту пору пользовавшийся немалым авторитетом у культурной аудитории, — возникло ощущение, что мы становимся свидетелями небывалых событий. Привычно поскрипывавшее в медлительном качании колесо истории вдруг сделало первый видимый нам оборот и закрутилось, сверкая спицами, обещая и нас, молодых, втянуть в свой обод, суля движение, перемены — жизнь».

Приступили к реабилитации невинно осужденных. Начали с тех, кого руководители страны хорошо знали — с родственников, друзей, знакомых, бывших сослуживцев. Живых возвращали из лагерей, с убитых снимали нелепые обвинения. Оправдание одного невинного влекло за собой оправдание и его мнимых «подельников». Выяснялось, что все дела были фальсифицированными.

Нравилось это далеко не всем.

Немалому числу людей служба в ГУЛАГе и на Лубянке не просто предоставляла средства к существованию, но и создавала привилегированный образ жизни. В системе НКВД служил примерно миллион человек, вместе с семьями это несколько миллионов, для них в существовании ГУЛАГа не было ничего ужасного. А если еще учесть партийный и государственный аппарат и их семьи? Что же удивляться, если в обществе существовали прямо противоположные точки зрения на сталинские репрессии, ГУЛАГ и органы госбезопасности?

Должности занимали люди, которые своим восхождением были обязаны не собственным заслугам, а воле вождя. Они боготворили его. Вождь наделял амбициозных и тщеславных чиновников неограниченной властью над людьми, давно уже немыслимой в других обществах. Уверенность в своем величии подкреплялась системой распределения благ, доступных только тем, кто занимал высокий пост. И это придавало дополнительную сладость принадлежности к высшему кругу избранных. Нам можно, а вам нельзя — вот важнейший принцип жизни.

Пристрастия и интересы, образ жизни, быт чиновников — все было ориентировано на максимально комфортное устройство собственной жизни, извлечение максимальных благ из своей должности. А необходимость по долгу службы произносить ритуальные речи о коммунизме только усиливала привычку к двоемыслию и воспитывала безграничный цинизм. Режим многое давал тем, кто прорывался наверх. Речь не только о материальных благах. Функционеры, нашедшие себя в системе, были довольны своей жизнью, не испытывали никакого разлада со своей совестью и считали, что поступают в соответствии со своими убеждениями.

Критика Сталина была настолько осторожной, что многими в стране не воспринималась. Мало в чем осведомленные люди просто не верили в то, что им говорили. Смущала и сама атмосфера. Текст хрущевского доклада читали на закрытых собраниях. Публичные обсуждения запрещались, словно речь шла о чем-то сомнительном.

Сегодняшнему читателю трудно понять, чем так напугал советское руководство роман прозаика Владимира Дмитриевича Дудинцева «Не хлебом единым». Автор десять лет писал историю изобретателя, вновь и вновь отвергаемого бюрократической системой. «Была в „Правде“ передовица, — вспоминал писатель, — в которой говорилось, что на полках гниют 400 тысяч изобретений, получивших признание и авторские свидетельства. А я всего лишь об одном!»

В конце 1950-х Эрнст Генри и другие читатели были потрясены искренностью автора, описавшего бесчеловечную бюрократическую систему. Громкое обсуждение романа Владимира Дудинцева в Центральном доме литераторов в Москве состоялось 25 октября 1956 года. «Перед Домом литераторов, — вспоминал сам Дудинцев, — толпы. Вся улица Воровского, насколько охватывает глаз, — головы, головы, головы… Окна, двери, крыша Дома литераторов забиты людьми. Чуть ли не на проводах висят… Общество ждало открытого слова — слова правды. И, видно, мне выпало такое счастье — сказать его, да еще быть понятым. После стольких лет лжи правда нуждалась в защите. Вот и собрались люди — защищать мой роман».

Свободное обсуждение так напугало идеологическое начальство, что на заседании Президиума ЦК звучали страшноватые формулы:

— Выслать, арестовать!

Владимир Дудинцев, фронтовик, командовал на войне ротой, был четырежды ранен. Это не помешало обвинить его в «антисоветизме». Книга, о которой говорила вся страна, была осуждена. И следующий роман Дудинцева «Белые одежды» появился только через тридцать лет, в перестроечные годы.