Эрнст Генри

Фармакологам еще предстоит разработать лекарство, которое бы излечивало от коллективной депрессии целые поколения. В отсутствие сильнодействующих препаратов сталинизм чудесным образом устранял неприятную реальность.

Сталин, не реальный, разумеется, а существующий в воображении, — ответ на вызовы сегодняшнего дня. Такой Сталин — компенсация за потери и неудачи. Такой Сталин — олицетворение порядка, успеха, победы, силы государства. Раз ничто другое не принесло счастья, нужно возвращаться к его политике и к его методам — никаких послаблений внутри страны и никакой разрядки в международных отношениях. Такому Сталину многое прощают в благодарность за ощущение причастности к великим победам, которые он приватизировал.

Первое. Сталинизм как наркотик помогает отторгнуть неприятное прошлое. Сталин уничтожал исключительно врагов государства и правильно делал! Отчего крупные чиновники не желали отречься от вождя после его смерти? А что же им было делать — признать на старости лет, что маршалами и министрами их назначил тиран, погубивший столько людей? Это значило бы перечеркнуть собственную жизнь… А ежели Сталин великий, то и они великие.

Второе. Любовь к Сталину — это любовь к себе. Режим многое давал тем, кто прорывался наверх. Устраняя ярких, одаренных и потому самостоятельных, Сталин открыл дорогу посредственности, троечникам.

Третье. Вера во всемогущество вождя — это еще и возможность снять с себя ответственность за все, что происходит. Трудно понять и принять современный мир во всей его сложности, потому что это требует усилий и постоянной учебы, напряженной работы, участия в конкурентной борьбе.

Почему огородили страну железным занавесом? Без крайней необходимости не пускали за границу? Десятилетиями рассказывали всякие глупости о других странах? Чтобы не сравнивали, как здесь и как там. И вот, что важно: многим железный занавес был по душе. Сознание, что жизнь может быть устроена иначе, что от технических новинок до лекарств — все импортное, рождает обиду на весь мир. И жажду простого устройства жизни. А Сталин и давал на все вопросы простые ответы!

Марлен Михайлович Кораллов, литературовед, отсидевший срок в сталинских лагерях, вспоминал: «Весна 1966 года, рубеж марта. Высотка на Котельнической набережной. Однокомнатная квартира Вильгельма Либкнехта — старшего сына Карла. Того, кто был назван в честь Маркса и убит 15 января 1919 года вместе с Розой Люксембург.

В 1933-м вдова его Софья и Вильгельм (сын от первого брака) покинули Берлин. Нарочно не придумаешь: Карл, Вильгельм — и ровно через 33 года попивают с ними чаек Маркс и Ленин (сокращенно Марлен).

У Вильгельма Либкнехта гости. Пора уже расходиться. Задерживает вопрос: заметил ли я, что в прессе участились попытки смягчить приговор Сталину? Не отменить приговор, вынесенный на XX, на XXII съездах, а отодвинуть в тень, подправить… Если заметил, то как отношусь к этим опытам?

На вопрос, безусловно, риторический отвечал я без всякой охоты.

— У Маяковского не было колебаний, принимать или не принимать революцию. И у меня нет сомнений: восстанавливать культ — занятие недостойное. Гиблое. Неудача желательна.

Собеседник не возразил, но, следуя законам полемики, предъявил упрек:

— Ваш взгляд — со стороны.

— Естественно. Мне отыскивать, где же она, родная сторонка, довольно просто. Адресок подсказан. Смиряясь с курсом на оправдание Сталина, я бы предал расстрелянного отца, нахлебавшуюся тюремной баланды мать, зэков, с которыми загорал. Всех, загнувшихся в ссылке, в плену, пропавших без вести. По сути, вопрос оскорбителен.

Задал мне этот вопрос Эрнст Генри.

Разговор имел продолжение… Суть разговора излагаю вкратце.

Не воспользоваться предстоящим съездом партии было бы ошибкой. Хорошо бы послать на имя генсека „Обращение“. Насчет текста вопросов нет. Главное — подписи.

Нет возражений. „Что“ всегда зависит от „кто“. Правда, вопросы возникают. Ведь у „кто“ разные измерения. Например, количество. Эрнст Генри согласен, о нормах не может быть и речи. Пожалуй, десять. А лучше двенадцать. Ясно, что подписант должен быть личностью известной. Причем известной заслуженно. Уважаемой верхами, низами, страной. Конечно, он должен быть убежденным противником „культа личности“, одолевшим неизбежные в прошлом страхи, сомнения. И, конечно, настолько нравственным, чтобы у сборщика подписей не появлялись опасения: сейчас ласково черканет автограф, а когда покинешь гостеприимный дом, позвонит, куда следует.

Позднее наметилось четкое разделение труда. Эрнст Генри берет на себя ученых. Обладателей высших званий, наград. Мой кадр — деятели искусства…

Мудрый коллега напророчил авантюры Гитлера, предрек план Барбароссы. Знал я, что Эрнста Генри сажали в Польше, в Германии, что отведал родной Лубянки. Был арестован вслед или раньше, вместе с шефом — Иваном Михайловичем Майским, послом в Лондоне. Повезло. Зэком стал в канун смерти Сталина. Суда не дождался, приговора не получил. Освободился….