Эротическая Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим

Каблуков не сопротивлялся, ибо как посопротивляешься, когда с двух сторон тебя облаивают свирепые и клыкастые псы. Он просто щели думал, что все, добегался, Джон Иванович, допрыгался, нет счастья в жизни, но хотя бы она, жизнь, была, а сейчас…

— Сюда, — властно сказала дамочка, и Каблукову пришлось поспешно повернуть в темную аллею, усаженную по обеим сторонам высокими, вкусно пахнущими и ничего ему не напоминающими деревьями.

В аллее было тихо, даже псы вдруг перестали рычать и шли спокойно, в конце появился большой дом с ярко освещенным входом, негры с псами исчезли, а Каблуков оказался в окружении трех молчаливых мужчин непонятной национальности, бородатых и патлатых, с короткими и, судя по всему, острыми мечами, болтающимся на широких кожаных поясах. Дамочка исчезла, бросив на ходу приказание обождать ее здесь, а вернувшись через несколько минут, велела вести чужеземца прямо в триклиний, к госпоже. И Каблукова повели.

Миновав несколько залов (или просто — больших комнат, но залов как–то изысканнее звучит). Каблуков оказался наконец в том помещении, которое дамочка обозвала непонятным словом «триклиний». Проще же говоря, в комнате с большим столом, вокруг которого буквой «П» расположены три ложа, верхнее, среднее и нижнее. Народу в триклинии не было, не считая возлежавшей на хозяйском (то есть первом по счету) месте нижней ложи женщины лет тридцати — тридцати пяти, в белой, украшенной золотым шитьем столе. Была она черноволоса и кареглаза, нос у нее был маленьким и изящным, рот большим, губы — пунцовыми, в ушах покачивались длинные массивные серьги из серебра, а воротник столы застегивался массивной серебряной пряжкой. При виде Каблукова и дамочки, матрона лениво потянулась и спросила: — Что это за чудо ты привела особой, Хрисида?

— Госпожа, — ответила матроне переставшая быть инкогнито Хрисида, — этот мужчина был пойман нами у моря. Пока он плавал, я велела рабам спрятать его одежду, а потом мы просто напустили на него собак. Мне показалось, госпожа, что вы не прочь развлечься сегодня ночью, так что мы и захватили этого человека с собой…

— Подойди, — приказала Каблукову Квартилла (так звали матрону, о чем Д. К. узнает чуть позже), и Джон Иванович послушно подошел к господскому ложу. Квартилла протянула свою белую холеную руку и сильно сжала каблуковский член в кулаке.

— А ничего, — тоном знатока изрекла она некоторое время спустя, — тут хватит и на тебя, Хрисида, и на меня, отошли слуг.

Упомянутые слуги моментально исчезли из триклиния, Хрисида же принялась зажигать светильники, до краев наполненные ароматно благоухающим маслом.

— Только чего он у тебя такой беспомощный? — со смешком спросила Каблуком Квартилла (к этому времени Д. К. уже знал, как ее зовут). — Такой белый и большой, а такой болтающийся!

— Госпожа, — сказал ДК. и вдруг рухнул на колени, — госпожа, именно из–за того, что он болтается, я и оказался в вашем достойном городе…

— Как это? — изумилась Квартилла, отпуская каблуковский хуй. — Ну–ка, расскажи! Хрисида, иди сюда!

В это время в залу вошли два раба, один из них нес большой запечатанный кувшин с вином, второй — поднос, уставленный сластями и фруктами. Хрисида сломала печать на кувшине, раб–виночерпий плеснул сперва на пол, а потом в подставленную Хрисидой чашу. Дамочка отхлебнула из чаши, посмаковала и сказала, поворачиваясь к госпоже:

— Настоящий фалерн!

Рабы исчезли, предварительно наполнив чаши доверху, Каблукову было предложено взгромоздиться на среднее место нижнего ложа, Хрисида же, скинув с себя столу и оставшись такой же голенькой, как и Каблуков, заняла нижнее место. Квартилла, тоже успев раздеться, возлежала (сие уже было сказано) на хозяйском месте нижнего ложа. — Ну, рассказывай! — вновь повелела она Каблукову.

Что же, Каблуков отхлебнул из чаши настоящего фалерна, зажевал его засахаренными финиками и начал рассказывать свою печальную историю. Квартилла слушала ее, посмеиваясь, иногда пробегая пальчиками левой руки по каблуковскому члену, беря его в ладонь и крепко сжимая, как бы пытаясь определить, правду ли он говорит, а Хрисида слушала, широко раскрыв свои зеленые (да, зеленоглазой и рыжеволосой была Хрисида, с матово–белой кожей и небольшими розовыми сосочками на маленькой, но упругой груди; грудь же Квартиллы была высокой и статной, а соски — двумя крупными коричневыми горошинами, еще недавно доведшими бы Джона Ивановича до полнейшего безумия) глаза и приоткрыв маленький рот, обнаживший два ряда белоснежных ровных зубов.