Есенин: Обещая встречу впереди

Кудрявый сумрак за горой

Рукою машет белоснежной…

Гуляли с Аней — во ржи, по тропиночке; кажется, он попытался пристать, она снова отказала…

Она не обиделась, он не рассердился; продолжили общаться.

Родители на Сергея смотрели, как напишет сестра Катя, «тревожно». Не столько даже потому, что он служил в армии и при иных обстоятельствах мог из санитарного поезда угодить в окопы.

— Уж больно высоко взлетел, — сказал отец, а мать поддержала.

Запомнившая эту фразу Катя не поясняет, что́ стояло за этими словами, но гадать здесь особенно нечего: все есенинские предки были крестьяне, никогда и близко не приближались к царской фамилии. А Сергей читал им стихи, пил с ними чай — и они на него смотрели, его слушали и даже принимали участие в его судьбе.

Есенин привёз домой подарки великой княгини Елизаветы Фёдоровны. Родители спрятали образки и Евангелие подальше — как улики встреч, здравого крестьянского объяснения не имеющих.

О таком и соседям не расскажешь — никто не поверит.

А если эта княгиня спросит о своих подарках? Чем он может отплатить?

Почему он им вообще понадобился? Только потому, что ловко складывает слова?

Но такому и поверить нельзя!

Мать с отцом обсуждали происходящее и никак не могли прийти к ясности.

Есенин и сам был тревожен — то ли из-за скорого возвращения в санитарный поезд, то ли из-за таинственного поведения Клюева.

По дороге обратно в Петроград только об этом и думал.

Николай развёл всю эту, как Есенин назвал, «политику»: великая княгиня, княжны, Григорий Распутин, перешёптывания с Ломаном, тайны, недомолвки…

Дошло уже до того, что самого Клюева в иных кругах начали называть «новым Распутиным», предполагая, что он станет следующим фаворитом при дворе.

И в этот самый момент Клюев явно отстранился от всей этой придворной суеты и пропал.

* * *

Уже в Петрограде Есенин узнал, что переведён по штату в состав колонны санитарных повозок, место которых — на передовой.

Дурные предчувствия сбывались!

Однако вместо того чтобы отправить Есенина к передовой, куда вся колонна уже отбыла, Ломан оставил его в Царском Селе при Феодоровском государевом соборе.

Полковник продолжал свою игру — готовил встречу Есенина с императрицей и великими княжнами.

Вызывая Есенина к себе, Ломан терпеливо объяснял ему, как следует себя вести с Александрой Фёдоровной.

Отношения полковника и солдата находились далеко за пределами субординации. Есенину позволялись вещи немыслимые.

Как-то заехал к Сергею в гости Михаил Мурашёв. Сидели в казарме (что запрещено), и в этот момент зашёл Ломан.

В таком случае солдату положено встать, доложить, объясниться, почему в казарме посторонний.

Вместо этого — и явно не в первый раз — Есенин легко попросил:

— Господин полковник, дайте записочку, хочу угостить друга!

Полковник тут же выдал записку: отпустить Есенину за наличный расчёт одну бутылку вина и две бутылки пива. Подумал и исправил единицу на четвёрку, а двойку, приписав впереди единичку, на «12».

В стране, между прочим, действовали ограничения на продажу спиртного.

Пить отправились в ту клетушку Феодоровского собора, где Николай II обычно исповедовался у своего духовника.

Выбрал место из явного хулиганства, не без бравады демонстрируя, что ему всё сходит с рук.

Один из современников уверял, что Ломан хотел Есенина «привить… ко двору».

Литератор Вера Гедройц, служившая тогда старшим ординатором Царскосельского и Павловского госпиталей — придворным хирургом, — пошла ещё дальше, описывая ситуацию так: «…из него пытались сделать придворного поэта… казалось иным, что стрелка истории колеблется оттого, что на одной чашке весов — злой Распутин, а на другой Есенин — светлый и благостный…»

Желая влиять на императрицу, Ломан, скорее всего, действовал с ведома Елизаветы Фёдоровны, к которой был ближе и которая, возможно, желала уменьшить влияние Григория Распутина на сестру и государя.

В преддверии высочайших визитов Ломан попросил Есенина написать что-то о царских особах. Скажем, о княжнах.

Есенинская муза всегда была малоуправляема и стихийна: мастер высочайшего уровня, писать на заказ он категорически не умел.

Сочинил Есенин — можно сказать, вымучил — только одно стихотворение, в последний момент.

В остальном делать было совершенно нечего. Отцу, вернувшемуся в Москву, он писал: «Слоняюсь, как отравленный, из стороны в сторону без дела и мешаю то столяру, то плотникам».

Единственным занятием Есенина было помогать фельдшерам в канцелярии составлять списки больных и заполнять продовольственные карточки. Бывало, его несколько дней кряду не вызывали, и он валялся в своей комнате, читал (в то время он был влюблён в сочинения Джека Лондона).

Отписал Сардановской извинительное письмо: «В тебе, пожалуй, дурной осадок остался от меня, но я, кажется, хорошо смыл с себя дурь городскую».

И далее: «Хорошо быть плохим, когда есть кому жалеть и любить тебя, что ты плохой».

Наконец: «Прости, если груб был с тобой, это напускное… Вечером буду пить пиво и вспоминать тебя».