Есенин: Обещая встречу впереди

Аня вполне остроумно ответила: «Спасибо тебе, пока ещё не забыл Анны, она тебя тоже не забывает. Мне несколько непонятно, почему ты вспоминаешь меня за пивом, не знаю, какая связь».

Видно, что оба повзрослели. Есенина уже не ломало от подросткового желания говорить взрослым голосом, неизбежно впадая в позёрство. Вместо этого явился спокойный, с ясным умом, парень, повидавший кое-что и сделавший свои выводы.

С Анной у них явно имело место взаимное чувство — не самое сильное, но скреплённое общей памятью юности.

В сущности, они могли бы сойтись. Может быть, запаса детского идеализма хватило бы на чуть больший срок, чем во всех последующих есенинских романах и Любовях.

* * *

В тот год у Есенина появился ещё один добрый товарищ, под стать Пимену Карпову, только молодой. Звали его Алексей Ганин, родом из деревни Коншино Кадниковского уезда Вологодской губернии.

Но если с Карповым дружить было сложно — сказывалась разница в годах и в опыте, — то с Ганиным сошлись легко.

Он был горячий, вдохновенный, обожал Россию, а к некоторым народам, её населявшим, присматривался очень строго: например, еврейский вопрос волновал его необычайно.

Новый товарищ твердил о масонах, Есенин отмахивался — ему казалось, что ответы надо искать не здесь.

По профессии Ганин был медиком, в 1914-м окончил училище, тогда же его мобилизовали. Служил в Николаевском военном госпитале, но к июлю 1916-го по состоянию здоровья демобилизовался. Поэт он был неровный, но иногда получалось хорошо:

…Орлица-мысль, игривей зяблика,

за море в глуби уплыла

и солнце — золотое яблоко —

в горящем клюве принесла.

Есенин признал в нём своего — и по характеру, и по стилистической походке в поэзии, и по гражданскому настрою: Ганин был, с одной стороны, легче и улыбчивее, чем Карпов, а с другой — куда жёстче и упрямее в принципиальных для него вопросах.

В июле, 17-го числа, демобилизованный Ганин и отпросившийся на три дня у Ломана Есенин поехали в Вологду. Ганин имел знакомства в местном издательстве и заверил Есенина, что ту самую, запрещённую цензурой, поэму «Галки» будет возможно напечатать там.

Помимо «Галок», «Уса» и «Марфы Посадницы», которую даже Горький, взявшись её опубликовать, протолкнуть в печать не смог, под цензуру попало написанное Есениным тем же летом детское стихотворение «Исус младенец», запрещённое духовным цензором протоиереем Павлом Лахостским. Согласно сюжету стихотворения, маленький Боженька, накормив птиц кашей, проголодался сам и заплакал. Услышавший плач аист унёс его в своё гнездо. Пречистая Дева, отыскав сына, с той поры повелела аистам приносить в семьи малых деток. Цензуре показалось, что с христианским здесь перемешано слишком много языческого.

С «Галками» тоже ничего не вышло: в местном издательстве им дали совет обратиться в Московский цензурный комитет — там-де не так строго судят, как в Петрограде; если Москва разрешит, тогда опубликуем.

Есенин оставил автограф поэмы у вологодских издателей; с тех пор эта рукопись считается утерянной.

Вернулся Сергей за считаные дни до одного из тех мероприятий, ради которых Ломан избавил его от передовой.

21 июля полковник Ломан отдал приказ: «По случаю тезоименитства Её Императорского Высочества Великой княжны Марии Николаевны в Лазарете будет устроено увеселение… поздравительные приветствия скажут В. Сладкопевцев и С. Есенин, „Русь“ прочтёт С. Есенин». Следом, согласно программе, выступали карлики, чародей, китайцы, скоморохи и балалаечник.

Императрица и народ!

Константиновский паренёк, карлики, китайцы, пересмешники, балалаечники — всё вперемешку.

Представление было намечено на 22-е число, но есенинское стихотворение, посвящённое великим княжнам, в программе ещё не значилось.

В тот же вечер он, наконец, сочинил желаемое полковником Ломаном: «Приветствует мой стих младых царевен…»

Стихи почти проходные; слова подворованы:

…Где тени бледные и горестные муки,

Они Тому, Кто шёл страдать за нас,

Протягивают царственные руки,

Благословляя их грядущей жизни час…

Однако жуткий, пророческий финал стихотворения придал ему совсем иное звучание:

…Всё ближе тянет их рукой неодолимой

Туда, где скорбь кладёт печать на лбу.

О помолись, святая Магдалина,

За их судьбу.

Вспомнил ли Есенин эту строфу, эту увиденную им «неодолимую силу», поведшую царевен по скорбной дороге, когда в советских газетах прочёл известие о казни царской семьи?

Ломан страшных предзнаменований в стихах не увидел и к чтению их одобрил.

22 мая прибыли императрица Александра Фёдоровна и великие княжны Мария и Анастасия.

Текст посвящения княжнам успели выполнить славянской вязью на листе плотной бумаги, украшенном орнаментом.

В иные времена это посвящение могло дорого ему обойтись.

«Значит, Сергей Александрович, вы говорите, что участвовали в революционной работе и с восторгом приняли Октябрьскую революцию? А вот это что у нас такое, не можете объяснить?» — и листом эдак в воздухе перед лицом махнули бы, пока Есенин сидел бы с пылающим от прихлынувшей крови лицом.