Есенин в быту

– Если и выдумка, то в сознании поэта она превратилась в действительность. В правду мечты. И мечте не помешало, что в то время Анастасии Романовой могло быть от силы пятнадцать лет. И не замутила эту идиллию память о дальнейшей судьбе Романовых.

Надя задавала вопросы, по которым Есенин понял, это эта девочка много знает и относится к жизни серьёзно. Поэтому старался не ударить лицом в грязь, особенно в области литературы. Часто рассказывал о своих коллегах.

– Клюев… Вы, небось, думаете: мужичок из деревенской глуши. А он тонкая штучка. Так просто его не ухватишь. Хотите знать, что он такое? Он – Оскар Уайльд в лаптях.

«Уайльд в лаптях! По тону не ясно, сказано это в похвалу или в осуждение, – вспоминала этот разговор Вольпин. – Скорей второе. Но ещё и с вызовом самозащиты: вы, может, и обо мне судите как о каком-то лапотнике: туда же суётся… с суконным рылом в калашный ряд поэзии! А вы раскусите-ка нас, что мы в себе несём!

Позже, в беседе со мной, Есенин стал мне рассказывать о древней русской литературе – великой литературе, которую „ваши университетские и не ведают – только с краешку копнули. Она перевесит всю прочную мировую словесность. Её по монастырским подвалам надо выискивать. По роскольничьим скитам. И есть у неё свои учёные знатоки, свои следопыты. Ей, всю жизнь отдай, – как надо, не узнаешь“.

Есенин говорил взахлёб, всё больше разгораясь. И в заключение добавил:

– Вот в этом знании Клюев – академик!»

У Есенина было трепетное отношение к А. С. Пушкину. Он любил посидеть у его памятника. Делал это и провожая Вольпин домой. Об одной из таких прогулок Надя писала:

«Хозяин стоит чугунный, в крылатке, шляпа за спиной. Стоит он ещё лицом к Страстному монастырю. А мы, его гости, сидим рядом на скамье. Втроём: я в середине, слева Есенин, справа Мариенгоф. Перед лицом хозяина Анатолий отбросил свою напускную надменность. Лето, губительное жаркое, лето двадцатого года в разгаре.

– Ну, как, теперь вы его раскусили? Поняли, что такое Сергей Есенин?

Отвечаю:

– Этого никогда до конца ни вы не поймете, Анатолий Борисович, ни я. Он много нас сложнее. Мы с вами против него как бы только двумеры. А Сергей… Думаете, он старше вас на два года, меня на четыре с лишком? Нет, он старше нас на много веков!

– Как это?

– Нашей с вами почве – культурной почве – от силы полтораста лет, наши корни – в девятнадцатом веке. А его вскормила Русь, и древняя и новая. Мы с Вами россияне, он – русский.

Сергей слушал молча, потом встал.

– Ну, а ты, Толя? Ты-то её раскусил? – и простившись с другом и с хозяином зашагал вниз по Тверскому бульвару, провожая меня».

Бульвар был постоянным местом их прогулок. «Тёплой майской ночью мы идём вдвоём Тверским бульваром. Я рассказываю:

– Встретила сегодня земляка. Он меня на смех поднял: живёшь-де в Москве, а ни разу Ленина не видела. Я здесь вторую неделю, а сумел увидеть. Что же, Ленин им – экспонат музейный?

Есенин резко остановился, вгляделся мне в лицо. И веско сказал:

– Ленина нет. Он распластал себя в революции. Его самого как бы и нет!

Помолчал, подумал и повторил:

– Ленина нет! Другое дело Троцкий. Троцкий проносит себя сквозь историю, как личность!

– „Распластал себя в революции“ и „проносит себя как личность!“ Что же по-вашему выше? Неужели второе?

– Всё-таки первое для поэта – быть личностью. Без своего лица человека в искусстве нет». Есенин ответил без тени сомнения, и Наденька ужаснулась, подумав про себя: «Вот оно как! Политика, революция, сама жизнь – отступи перед законами поэзии!»

Да, поэзия была то единственное, чем жил великий поэт. Всё остальное оставалось для него побочным и материалом для творчества. Поэтому ни увлечений, ни глубоких привязанностей у него не было – вспыхнул ярким пламенем и через мгновение погас.

…Есенин не любил долгих романов, но отношения с Вольпин у него затянулись, поэтому у них было время присмотреться друг к другу. Как-то одна из знакомых (бывшая княжна Кугушева) спросила:

– Ну вот Надя, ты теперь сдружилась с Есениным, какой он вблизи?

– Знаешь, он очень умён.

Наташа возмутилась:

– «Умён!» Есенин – сама поэзия, само чувство, а ты о его уме. «Умён!» Точно о каком-нибудь способном юристе… Как можно!

– И можно, и нужно! Вернее было бы сказать о нём «мудрый». Но ведь ты спросила, что нового я в нём разглядела. Так вот: у него большой, обширный ум. И очень самостоятельный.

Не одной Кугушевой, так многим думалось, что в Сергее Есенине стихия поэзии должна захлестнуть то, что обычно зовётся умом. Но он не был бы поэтом, если бы его стихи не были просветлены трепетной мыслью. Не дышали бы мыслью.

Ершистость и самостоятельность девушки располагали Есенина к ней и вызывали на открытость. Как-то Сергей Александрович поведал ей сокровенное – об истоках своей неприязни к матери. В пятнадцать лет заболел тифом, бредил. Как-то очнулся и видит: мать достала толстенный кусок холста, пристроилась к окну и кроит.

– Сидит, слёзы ручьём… А сама живёхонько пальцами снуёт! Шьёт мне саван!

Помолчав, добавил: