Есенин в быту

– А судьи кто? – заканчивая свою речь, воскликнул поэт. И, показывая пальцем на Аксёнова, выделявшегося большой рыжей бородой, бросил в зал: – Кто этот гражданский истец? Есть ли у него хорошие стихи? Ничего не сделал в поэзии этот тип, утонувший в своей рыжей бороде!

Этот разящий есенинский образ потонул в громком хохоте не только зала, но и президиума. Последовало предложение предоставить имажинистам последнее слово, то есть прочитать свои последние произведения. Есенина долго не отпускали со сцены. Суд закончился аплодисментами благодарных слушателей.

Вл. Маяковский

Через две недели, 17 ноября, в ответ на суд над имажинистами в Политехническом музее состоялся суд над литературой. Основным обвинителем был Грузинов, прозванный поэтами Иваном Тишайшим. На этот раз он говорил с увлечением, громко, чеканно. Критиковал символистов, акмеистов, а больше всего футуристов.

Маяковский попытался отвести остриё критики от футуристов на их соперников.

– На днях я слушал дело в народном суде, – начал он защиту. – Дети убили свою мать. Они, не стесняясь, заявили на суде, что мать была дрянной женщиной.

Зал зашумел, не понимая ещё к чему поэт клонит. А он с торжеством закончил:

– Преступление намного серьёзней, чем это может показаться на первый взгляд. Мать – это поэзия, а сыночки-убийцы – имажинисты!

Аудиторию взорвало. Поклонники футуристов аплодировали, противники – недовольно кричали и свистели.

Отвечал Маяковскому Есенин. Без шапки, в распахнутой шубе, он стоял на сцене, покачиваясь из стороны в сторону, и зло бросал в зал:

– У этого дяденьки – достань воробышка хорошо привешен язык. Ученик Хлебникова Маяковский всё ещё куражится. Смотрите, мол, на меня, какая я поэтическая звезда, как рекламирую Моссельпром и прочую бакалею. А я без всяких прикрас говорю: сколько бы ни куражился Маяковский, близок час гибели его газетных стихов. Таков поэтический закон судьбы агитез!

– А каков закон судьбы ваших «кобылез»? – крикнул с места Маяковский.

– Моя кобыла рязанская, русская, – парировал Есенин. – А у вас облако в штанах! Это что, русский образ? Это подражание не Хлебникову, не Уитмену, а западным модернистам.

Перепалка шла бесконечно. Аудитория волновалась, бурно реагируя на остроты своих кумиров. Закончился «процесс» к удовольствию публики чтением стихов. Есенин впервые (для широкой аудитории) прочитал «Сорокоуста»:

Трубит, трубит погибельный рог!
Как же быть, как же быть теперь нам
На измызганных ляжках дорог?

Вы, любители песенных блох,

Не хотите ль пососать у мерина?
Полно кротостью мордищ праздниться,
Любо ль, не любо ль, знай бери.
Хорошо, когда сумерки дразнятся
И всыпают вам в толстые задницы
Окровавленный веник зари.

Этот «оригинальный» зачин поэмы вызвал негодование публики. Вот как описывал возникшую ситуацию В. Г. Шершеневич:

«Политехнический музей. „Вечер имажинистов“. На эстраде председателем Брюсов. После теоретической декларации имажинизма выступает Есенин. Читает поэму. В первой же строфе слово „задница“ и предложение „пососать у мерина“ вызывает в публике совершенно недвусмысленное намерение не дать Есенину читать дальше.

Свист напоминает тропическую бурю. Аудитория подбегает к кафедре, мелькают кулаки. Серёжа стоит на столе, невозмутимо улыбаясь. Кусиков вскакивает рядом с Есениным и делает вид, что достаёт из кармана револьвер. Я давно стою перед Есениным и требую, чтобы ему дали дочитать. Мой крепко поставленный голос перекрывает аудиторию.

Но мало перекрыть, надо ещё убедить. Тогда спокойно поднимается Брюсов и протягивает руку в знак того, что он просит тишины и слова. Брюсов заговорил тихо и убедительно:

– Я надеюсь, что вы мне верите. Я эти стихи знаю. Это лучшие стихи из всех, что были написаны за последнее время!

Аудитория осеклась. Сергей прочёл поэму. Овации».

Словом, изнасиловали публику, заставили поверить, что похабщина зачина – верх гениальности. Сам Есенин так объяснял эпатирующие строфы «Сорокоуста»: «Хочется бросить вызов литературному и всяческому мещанству! Старые слова и образы затрёпаны, нужно пробить толщу мещанского литературного самодовольства старым прейскурантом „зарекомендованных“ слов: отсюда выход в цинизм, в вульгарность» (журн. «Художественная мысль», Харьков, 1922, № 10, с. 7).

Снисходительно отнеслась к экспериментам поэта критика. Некий Эльвич (псевдоним) писал: «Здесь не просто литературное „озорство“ и „баловство“ (вообще говоря, очень близкое Есенину): здесь муки слова и жажда меткого, пусть как угодно грубого всеопределяющего слова-выстрела, хотя вызов мещанству тут слишком часто обращается в вызов всякому здоровому художественно-артистическому вкусу, а жажда оригинальности – в актёрское оригинальничанье, если не в мальчишеское кривлянье».