Еще шла война

— И о тебе говорят правду, — строго остановила она сына. — Скажешь, брехня и то, что женщины-донорши в шахте в обморок падают? А как не упадешь, ежели обескровилась. Бабе после такой операции отдохнуть бы, сил набраться, а она на другой день уже на работе. А кто за этим следит? Никто! Вот и получается: раз идет война, никакого внимания к человеку. Хворый, здоровый — со всех один спрос. Или такое еще: в забое работают солдатки, которые от ветра с ног валятся, а на поверхности этакие толстомясые поустраивались, как, к примеру, заведующая столовой Гусакова…

Сергей хотел что-то возразить, но мать предостерегающе выставила перед ним ладонь.

— Догадуюсь, о чем хочешь сказать: люди, мол, сами в шахту рвутся, попробуй — останови их! Знаю, головная вина лежит на Шугае. Очерствел он к людям, но и твоей вины не меньше.

Пока мать говорила, Сергей молчал, думал. Ему было что сказать ей в ответ.

Словно понимая его душевное состояние, она подошла к печке, подбросила в нее угля, сказала:

— Из поддувала, сынок, золу надо выбирать каждый день, а то тяги не будет.

— Знаю, мама.

Порылась в кармане, вынула треугольный конверт и опять села.

— А теперь вот еще какую новость я тебе принесла, — держа письмо в руке, говорила она. — Помнишь, ты мне рассказывал об инструкторе горкома Битюке?

— Помню, мама.

— Вот здесь про него написано, — и протянула ему конверт, — читай сам, я без очков не вижу.

Королев взял письмо и стал читать про себя.

— Читай вслух, — потребовала она, — может, я, читаючи, не все поняла.

— «Дорогая Арина Федоровна, — читал Сергей, — пишет вам Надя, ваша знакомая по Караганде. Если еще не забыли, я работала медсестрой в детском доме. Два месяца тому назад у меня родился сын — славный мальчик. Только одно горе: нет у моего сыночка отца. Вы его должны знать — Вячеслав Битюк, он работал в горпрофсовете. Уехал, как сказал, на фронт, а потом узнаю от знакомой, что работает на хорошей должности в вашем районе, женился. А ведь мы с ним были расписаны. Ну что ж, пусть живет в свое удовольствие. Но если бы вы знали, как обидно быть бессовестно обманутой человеком, которому верила. А может, на Вячеслава возвели напраслину? Вот, ей-богу, мать, я сейчас стала дура дурой, не знаю, что и думать. Если случится, разузнаете что-нибудь о моем муже, напишите всю правду. Первой писать ему я не стану, да и адреса его у меня нет. Крепко целую. Надя».

Королев опустил на стол руку вместе с письмом, сказал тихо:

— Хорош гусь…

Мать, казалось, не расслышала его слов, взяла письмо, спрятала в карман и горестно проговорила:

— И чего только не натерпятся бедолажные бабы в эту войну… — Поднялась и уже озабоченно, по-домашнему сказала: — Ну, я побежала, а то старик и Тимоша небось изголодались.

Королев хотел спросить, как же она решила поступить с письмом, но Арина Федоровна уже скрылась за дверью.

IV

Она с утра выехала в город, боялась: приедет позже, не застанет управляющего. В приемной за пишущей машинкой сидела худенькая, остриженная под мальчишку девушка-секретарша. Она сразу не заметила посетительницу. А когда Арина Федоровна собралась было открыть дверь в кабинет, быстро повернулась к ней лицом, остановила:

— Погодите, вы к кому?

Большие, синие, как у ребенка, глаза ее смотрели из-под нахмуренных бровей внимательно и чуть строго.

Арина Федоровна, держась за ручку двери, пошутила:

— Не в магазин, к начальнику пришла, милая.

Глаза секретарши сразу потеплели, на лице появилась растерянная улыбка.

— Арина Федоровна!.. — изумленная, тихо воскликнула она, — не узнала вас, извините пожалуйста.

Теперь уже Арина Федоровна смотрела на нее с удивленным недоумением:

— Ты-кто же будешь, откуда меня знаешь?

Девушка проворно вышла из-за стола, усадила посетительницу на стул.

— Вы-то меня, наверно, не помните, — говорила она все еще смущенно, — а я вас хорошо знаю.

Арина Федоровна всмотрелась в ее лицо: нет, она совсем не помнит ее. До войны ей часто приходилось встречаться с молодыми шахтерами, фабзаучниками, школьниками, рассказывала им о каторжном труде горняков в старое время. Таких, как эта девушка, перед ее глазами прошло сотни, тысячи, разве упомнишь всех.

— Чья же ты, доченька? — ласково спросила она.