Эшелон сумрака

— Папа был обычным крестьянином, а мама дочерью самого богатого графа во всём городе. Они встретились случайно и сразу полюбили друг друга. Потом сбежали, у них родилась я. Меня действительно зовут Луана. Мама хотела оставить хоть что-то из своей прошлой жизни и назвала меня необычно, потому что, когда их двоих нашли, то папу отправили в тюрьму, маму забрали домой, а я… я сбежала сюда.

Между нами повисла тишина.

— Паспорт? — не требующий задержки вопрос.

— Его не было, — поспешно ответила я, — не успели изготовить.

Мужчина выдохнул.

— Графиня, — протянул он, — намного лучше, чем крестьянка без титула. С твоим отцом проблему я решу. Уверена, что работа на кухне не затрудняет тебя?

— Нет, господин, — отчеканила я.

— Оушен, — повторил он, — Вармунт был назван как ближайший город?

Я прикусила губу.

— Нет, — выдавила.

— Замечательно, — хмыкнул он, — так даже интереснее. Старшие служанки приняли тебя как подобает?

Я кивнула.

— Даже лучше, Оушен, — я откинулась на крышу спиной и направила взгляд к ночному небу.

Сегодня было хмуро — даже звезды не проглядывались сквозь толстый слой туч. На душе было так же неясно.

— Восхитительно, — противоположно этому произнёс он, — позволь спросить, ты спокойна потому что не веришь в мой успех, или по другой причине?

Тут я замешкалась.

— Вы обещали, что разберётесь со всем, — я потянулась рукой к небу, желая проткнуть его пальцем, — я вам верю.

Лорд несколько минут молчал. Глаза уже начали слипаться, когда он прервал тишину:

— Твоя вера не исчезнет, Лу, — твёрдое и уверенное, — ступай в свой вагон.

Я поднялась на ноги, ёжась на ветру.

— Завтра утром будет ещё одна остановка, — сообщил он мне, — если я позову тебя в свои вагоны, ты не откажешь мне?

Мне показалось это странным, но я пролепетала:

— Я не могу отказать вам, господин.

Он хмыкнул.

— Как пожелаешь, Лу. Столовая, значит столовая. Иди.

Я сделала шаг и вновь замерла. Почему-то сейчас эти слова показались для меня важными:

— Спокойной ночи, Оушен.

— О, это вряд ли, Лу. Но я желаю тебе того же.

Я поджала губы и направилась к концу поезда.

Он был странным. В меру требовательным, интересным, загадочным и невероятно будоражащим. Я желала бежать к нему каждую ночь, пускай холодную, промозглую и ветреную, но всё такую же впечатляющую и эмоциональную. Он казался мне таким же, как я сама.

Не злым и вечно агрессивным, неприятным мужчиной, от которого хотелось быстрее сбежать, а тем, кто интересовался моими историями, разговорами и даже песнями, когда все остальные вокруг… были не такими.

«Кому понравятся твои глупости?» — кричала на меня сестра. Я отвечала ей в мыслях, что они нравятся мне, но никогда не говорила это вслух. А потому, подойдя к вагону с люком, я достаточно чётко сказала себе и миру вокруг:

— Мои глупости нравятся хозяину Эшелона Сумрака! — мой голос не дрогнул, пусть я и осознавала, что никто меня не услышит.

А после выдохнула прохладный воздух и скрылась в тёплом нутре вагона.

Теперь я была далеко от них всех. В уюте. Безопасности. И с яркой первой любовью в груди.

* * *

Утро. Солнечное утро впервые за несколько дней. Началось оно позже обычного, потому что весь состав уже позавтракал — остались только мы сами и медленно тянущиеся низшие слуги, которым осталось не так уж и много еды.

Я могла расслабленно сидеть у окна и радоваться тёплым лучам солнышка и ветру, продувающему жаркий в такой день вагон кухни. На душе было так же приятно, отчего я жмурила глаза и никак не могла скрыть довольной улыбки.

— Вид у тебя совсем дурацкий, — буркнула Шага так, чтобы повариха не услышала, — сиди, да ешь спокойно. И чего ты вечно какая-то… не от мира сего!

Я открыла один глаз, улыбнулась ей шире и закрыла его вновь, делая счастливый и глубокий вдох.

Бабушка рассказывала, что тело, в которое Всезнающий помещает душу — сосуд с тем, чем наполняет его каждый человек. Это зависит от еды, вкушаемой каждый день, мыслей, чувств, того, что ты отдаешь другим и, конечно же, от силы твоей любви к миру и отдельным людям. Мое тело было полно любви, разной и возможно ярче неё я больше никогда не найду, но это больше радовало, чем печалило — я была частью жизни именно сейчас, а не потом. Время может и убежать, если слишком сильно думать о нём.

С остальными всё было немного не так: Шага, Мери и даже Веста были другими. Я видела в них злость, тяжесть и ненависть, которые выбрасывала из себя, но никогда не дарила людям. Они же преумножали их и сеяли россыпью ядовитых семян.

От этого было горько только им — я впускать в себя злость не хотела.

— Из-за тебя Нюра… — тем временем продолжила она.

Но была перебита Вестой, буквально возникшей рядом с ней из ниоткуда:

— Нюрка твоя — дура бессовестная! Сама нагулялась, а остальным за неё плакать надо! Пускай сама свои кошкины слёзы вытирает теперь!

Девушка надулась, отвернулась от неё ко мне и отправила ложку в рот. Мне есть не хотелось совершенно, тем более я, наконец, решилась спросить о Нюре:

— Почему её уволили? — мои глаза замерли на хмуром лице поварихи.

Женщина выругалась, произнеся слова одними сухими губами, и отвернулась.