Если б не было тебя

У меня впереди целая ночь. И я не знаю,  как смогу пережить ее зная, что моя маленькая дочь, заснувшая вечным сном, будет покоиться во мне всего эти короткие мгновения, данные мне на прощание и прощение, которого мне не вымолить в этой жизни.

Женька молчит всю дорогу до дома. Вцепился в руль и не поворачивает в мою сторону головы. Я знаю это выражение — брезгливость. Он боится замараться, хотя сам не понимает, дурачок, что он уже давно весь вымазался в моей грязи. Невозможно не замараться. живя с потаскушкой, именно так звал меня мой папочка.

Дома тихо, только часы стучат так, что кажется выбьют своим тиканьем мозг. Он бросает на пол мою сумку и молча идет к двери.

- Жень, не уходи, -умоляю я, заставив его обернуться.

- Кто ты такая, Лера? Оказывается, я все эти годы живу с человеком, которого не знаю. Ты врала мне. А я просто дурак.

- Я тебя никогда не обманывала.

Я знаю, что говорить это, все равно, что пытаться зависнуть над пропастью – бессмысленно, все равно закончишь свой полет разбившись об острые камни, усеивающие дно ущелья.

- Я просто не хотела окунать тебя в грязь. В ту, в которой барахталась до встречи с тобой. Жень, я не...

- Ты шлюха. Только у них бывают повреждения, подобные твоим. Дешевая проститутка, которая пригрелась рядом с лохом, поверившим ей безоглядно. Я гордился тем, что ты другая, не такая, как все остальные – алчные суки. А ты просто маленькая тварь, примерившая на себя шкуру невинной овечки.

Он кричит, нескончаемо. И это так обидно. И уже подсохшие джинсы снова начинают набухать от горячей влаги. Словно кто – то невидимый щелкает тумблером в моей голове. Рука действует отдельно от разума. Впервые в жизни я не могу сдержать своей боли, своей ярости. Звонкая пощечина заставляет голову моего мужа дернуться.

- Ты никогда меня не слушал. Никогда. Даже не пытался понять. Женя, мне так страшно, ты сейчас мне нужен. Пожалуйста. Для чего все это? Я потеряла смысл жизни. Я не знаю, что мне делать дальше. Я уже ничего не знаю.

Этот крик высасывает из меня последние силы, заставляет сползти на пол. А он уходит. Он уже все решил. И это его персональная голгофа. Истина в последней инстанции. Я для него теперь шлюха. И это больнее, чем день в «пряничном домике»

Глава 11

День восьмой (21:00)

Я помню тот день. Каждую его минуту, секунду, мгновение. Я помню померкший свет в глазах Лерки, и чувство полнейшего бессилия. Я злился в большей степени на себя, но выплеснул свою боль на женщину, страдающую в сотни раз сильнее. Я не мог смотреть на нее, потому что ей не нужна была моя брезгливая жалость. Она несла в себе наше мертвое дитя, прощаясь с ним навсегда. Да, я подонок. Осознавать это, значит расписаться в своей нескончаемой глупости. Я признаюсь себе в этом, с маниакальным наслаждением расковыривая гноящуюся рану в душе.

Наверное есть предел боли, за которую мало сказать «прости». Но для осознания этого предела, не достаточно просто принять свои грехи.

То, что я прочел в дневнике моей жены страшно. Она жила в этом кошмаре, держала в душе вещи, которые пережить нереально. И считать душевной инвалидностью слепоту эгоиста, не видящего ничего и никого вокруг, оправдывать себя этим – очень удобная у меня была позиция.

Я не могу объяснить ни себе, ни кому-либо моей потребности в ней. Лерка делала мою жизнь более наполненной, живой, питала меня своей беспомощной светлой энергией, как уродливого вампира, боящегося взглянуть на солнце. Она и была солнцем, способом побега в спокойный отдых от серых будней, пропитанных грязью и развратом.

Лилька так и не позвонила. Но я уже привык терять надежду. Может и не стоит лезть в жизнь солнечной женщины, в которой ее дочь жива, в которой она занимается любимым делом, а по вечерам сидит в кресле, поджав ноги, смотрит телевизор, запивая новости своим любимым кофе и по привычке морщит свой конопатый нос, неспешно беседуя с мужем. Они наверное строят планы, и обсуждая очередной выпавший Женькин зуб, смеются.

И Лерка заслуживает этого теплого счастья. Так почему же мне кажется, что она снова боится? Я видел в ее глазах плохо скрытую тоску. Она такая же, как та, которую я видел в последний раз, когда моя жена просила отпустить ее.

За окном уже темно, и тем более странным кажется раздирающий тишину сонного родительского дома, дверной звонок.

Я слышу мамины легкие шаги, поворот ключа в старом замке, который, чтобы открыть, нужно слегка вжать пальцами, а потом резко дернуть почерневший от времени ключ.

Лилька появляется на пороге моей комнаты без стука, в своем репертуаре. И я жду улыбки от моей сестренки, и требования танца, за принесенные мне билеты. Сейчас она гаркнет – «Пляши, ведроголовый», потрясая картонными флайерами, как будто дразнит собачонку. А я по традиции дам ей щелбан, а потом прижму к себе.

На Лильке нет лица. Растерянность, какой – то странный румянец на щеках, испуг – эта гамма чувств не располагает к нашим с ней шутливым подколам. И даже два небольших бумажных прямоугольника, расписанные пузатыми снегирями, зажатые в ее руке, выглядят безжизненно и уныло.