Если бы ты был здесь

– Я никогда не видел ни одного мусульманина. Я не знал, что в моем городе есть мечеть. Но есть вещи, которые я узнал только сейчас. Они стали частью меня. – Он ненадолго замолкает. – Ты знала, что сунниты верят в Адама и Еву?

– Нет, – вежливо отвечаю я.

– Однако есть отличия. Согласно Корану, Бог еще до сотворения Адама знал, что поместит его вместе с потомством на землю. Это было не наказание, а план. Но когда Адам и Ева были изгнаны, то оказались на противоположных концах земли. Им предстояло снова найти друг друга. И они встретились на горе Арарат.

Эта версия мне нравится больше – в ней меньше стыда и больше судьбы.

– Ты не чувствуешь себя виноватым? – спрашиваю я. – За то, что скучаешь по человеку, которого все считают плодом твоего воображения? Особенно сейчас, когда из-за вируса люди теряют близких каждый день? Теряют кого-то настоящего, кого они никогда больше не увидят?

Эрик на мгновение замолкает, а потом спрашивает:

– А что, если сейчас ему говорят о тебе то же самое?

Китоми сообщает мне, что получила предложение продать свой пентхаус. От китайского бизнесмена. Мы обе теряемся в догадках, зачем какому-то китайцу понадобилось перебираться в страну, президент которой называет ковид уханьским гриппом.

– Когда вы переезжаете? – спрашиваю я.

Китоми поднимает на меня глаза. Ее руки мягко лежат на перилах окаймляющей водохранилище Центрального парка тропинки.

– Через две недели, – наконец отвечает она.

– Так скоро…

– Да неужели? – с улыбкой возражает Китоми. – На самом деле я ждала этого тридцать пять лет. – (Мы наблюдаем, как стая скворцов внезапно взмывает в небо.) – Вы будете разочарованы, если я откажусь выставлять Тулуз-Лотрека на аукцион? – интересуется она.

Я пожимаю плечами:

– Вы забыли: я больше не работаю на «Сотбис».

– Если я откажусь его продавать, – спрашивает Китоми, – это отразится на вашей карьере?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Но забота о моей карьере не должна влиять на ваше решение.

– Тогда, – кивает она, – наверное, мое ранчо будет единственным в Монтане, где висит Тулуз-Лотрек.

– Это будет очень в вашем духе, – с улыбкой отзываюсь я.

На мгновение я просто наслаждаюсь моментом: осознанием того, что прогуливаюсь на рассвете по Центральному парку с иконой поп-культуры, словно мы с ней друзья. Впрочем, может, так оно и есть. Случались и более странные вещи.

Со мной случались и более странные вещи.

Китоми наклоняет голову и смотрит на меня поверх своих фиолетовых очков.

– Почему вы так любите искусство?

– Ну… каждая картина рассказывает свою историю, это способ заглянуть в…

– Ох, Диана! – вздыхает Китоми. – Давайте-ка еще раз, и без этого дерьма.

Я от души хохочу.

– Почему искусство? – вновь спрашивает Китоми. – Почему не фотография, как у вашей матери?

У меня отвисает челюсть.

– Вы знаете мою мать?

Китоми приподнимает бровь:

– Диана, Ханна О’Тул – это Сэм Прайд художественной фотографии.

– Я не знала, что вы с ней знакомы, – бормочу я.

– Ну, я-то знаю, почему вы любите искусство, даже если вы сами этого не осознаете, – продолжает Китоми как ни в чем не бывало. – Потому что искусство – не абсолют. Фотография – совсем другое дело. Вы видите именно то, что хотел показать вам фотограф. Однако картина – это всегда партнерские отношения. Художник начинает диалог, а вы его заканчиваете. – Китоми расплывается в улыбке. – И вот что самое невероятное. Этот диалог всякий раз новый. Не потому, что что-то меняется на холсте, а потому, что что-то меняется в вас.

Я поворачиваюсь к воде, чтобы скрыть выступившие на глаза слезы. Китоми протягивает руку через разделяющее нас расстояние и похлопывает меня по плечу.

– Ваша мать может не знать, как начать разговор, – говорит она. – Но это знаете вы.

Возвращаясь домой через парк, я обнаруживаю в телефоне три непрочитанных сообщения от «Гринс».

Я останавливаюсь прямо посреди беговой дорожки, и бегунам приходится огибать меня с обеих сторон.

– Мисс О’Тул, – тут же отвечает мне женщина, после того как я набираю указанный в сообщении номер телефона. – Меня зовут Дженис Флейш, я директор Центра… Я рада, что вы наконец-то нам перезвонили.

– С моей матерью все в порядке?

– В нашем Центре была вспышка ковида, и ваша мать заразилась.

Я уже слышала эти слова раньше – у меня настоящее дежавю. Я даже помню, что отвечала директору Центра в первый раз.

– Она… Ей нужно в больницу?

– Вы подписали отказ от реанимации, – деликатно напоминает мне Дженис, а значит, как бы плохо ни было моей матери, ее не станут реанимировать и не отвезут в больницу для оказания необходимых мер по спасению жизни, поскольку я посчитала это наилучшим вариантом, когда год назад помещала маму в клинику. – Многие из наших пациентов заразились ковидом, но я уверяю вас, мы делаем все возможное для обеспечения их комфорта и безопасности.

– Могу я ее увидеть?

– Я бы хотела ответить вам «да», – говорит директор, – но боюсь, в настоящее время посещения запрещены.

Мое сердце колотится так сильно, что я едва слышу собственный голос, который благодарит Дженис и просит держать меня в курсе событий.