Если бы ты был здесь

Я чуть ли не бегом направляюсь домой, пытаясь на ходу вспомнить, куда Финн положил ящик с инструментами.

Возможно, в настоящее время посещения и запрещены. Но я не собираюсь спрашивать разрешения.

Я прошу таксиста высадить меня в самом начале подъездной дорожки, ведущей к «Гринс», чтобы никто не заметил моего появления. В кои-то веки машины Генри нет на парковке, а кормушка для птиц на веранде его жены пуста. Объяснение этому может быть только одно.

Однако я выкидываю эту мысль из головы. Нет худа без добра – значит, никто не увидит, как я делаю то, что собираюсь сделать.

Хотя я и прихватила с собой кусачки, но вполне могу обойтись без них. Один из нижних углов веранды моей матери отошел у основания, и все, что нужно сделать, – это просунуть под него пальцы и потянуть на себя. Пластик легко отходит от стены. Я отодвигаю его ровно настолько, чтобы протиснуться в отверстие, после чего обхожу плетеное кресло и стол, за которым обычно сидит мама, когда я прихожу навестить ее. Я заглядываю через стеклянную дверь в ее гостиную, но на диване мамы нет.

На самом деле я даже не знаю, здесь ли она. Насколько мне известно, всех резидентов с положительными тестами на ковид переселили в совершенно другое место.

Я дергаю раздвижную дверь, ведущую с веранды в квартиру, и она открывается. Слава богу, мама всегда забывает запереть ее!

Я на цыпочках брожу по комнате, тихонько зовя маму по имени:

– Мам? Ханна?

Свет выключен, телевизор – тоже. В полумраке комнаты он напоминает мне слепой, пустой глаз. Дверь в ванную открыта, но и там никого нет. Я слышу чьи-то голоса и следую за ними по небольшому коридорчику к маминой спальне.

Мама лежит в постели, по пояс укрытая одеялом. Рядом с ней тараторит радиоприемник, идет какая-то передача по Национальному общественному радио о белых медведях и таянии ледников. Как только я появляюсь в дверях, она поворачивает голову в мою сторону. Ее глаза лихорадочно блестят, щеки раскраснелись.

– Кто здесь? – В ее голосе слышится паника.

Я вспоминаю, что все еще в маске, которую надела в такси, а когда я приходила к ней и находилась на открытом воздухе, то была без нее. Может быть, она не узнает во мне свою дочь, но она точно узнает в моем лице посетителя, который бывал у нее раньше. Правда, сейчас мама больна и напугана, а я незнакомец, чье лицо наполовину скрыто куском ткани.

У мамы ковид.

Финн ежедневно внушал мне, как мало мы знаем об этом вирусе, но я рассчитываю, что у меня все еще есть антитела. Я поднимаю руку и снимаю резинку от маски с одного уха, оставляя ее болтаться на другом.

– Эй! – тихо говорю я. – Это всего лишь я.

Мама тянется к тумбочке за очками, но заходится в приступе кашля. Ее волосы спутались, и сквозь светлые пряди проглядывает кожа головы. В этом есть что-то такое нежное и детское, что у меня перехватывает дыхание.

Мама надевает очки и снова смотрит на меня:

– Диана, прости, родная… Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.

Я прислоняюсь к дверному косяку, чтобы не упасть. Уже много лет мама не называла меня по имени. До ковида в разговорах с персоналом она называла меня «той женщиной» и никогда не подавала виду, что знает о нашей родственной связи.

– Мам? – шепчу я.

Она похлопывает по кровати рядом с собой и приглашает меня сесть рядом:

– Посиди со мной.

Я опускаюсь на край постели.

– Тебе что-нибудь принести, мам?

Она качает головой.

– Это правда ты? – спрашивает мама.

– Да.

Я помню слова Эрика Дженовезе о том, что сознание больных альцгеймером проясняется перед смертью. Что бы ни вызывало этот просвет в маминой деменции – будь то лихорадка, ковид или просто стечение обстоятельств, – стоит ли оно того? Стоит ли оно того, если она наверняка умрет?

– Я уже бывала у тебя, – отвечаю я.

– Но иногда меня здесь не было, – отзывается она. – По крайней мере, в мыслях я была далеко. – Мама замолкает, хмурится, словно исследует собственный разум. – Сегодня все по-другому. Иногда я возвращаюсь в другие места. И иногда… Мне там нравится больше.

Я понимаю, о чем она.

Мама поднимает на меня глаза.

– Твой отец во всем был намного лучше меня, – признается она.

– Он бы с этим поспорил. Он считал, что ты блестящий фотограф. Как и весь остальной мир.

– Мы семь лет пытались завести ребенка.

А я и не знала.

– Я лечилась от бесплодия. Традиционной китайской медициной. Я ела пчелиный прополис, гранаты и витамин Д. Я так сильно хотела, чтобы у нас был ребенок. Я собиралась наделать кучу твоих фотографий, чтобы у нас был целый шкаф, заполненный альбомами с фотографиями. Я собиралась фиксировать каждую минуту твоей жизни.

Это совсем не похоже на ту Ханну О’Тул, которую я знаю – которую знают все. Бесстрашный фотограф человеческих трагедий, который не понимал, в какой хаос она погрузила свою семью, оставив ее ради работы.

– Что пошло не так?

– Я забыла отвести тебя к педиатру, когда тебе не было еще и недели от роду.

– Знаю. Я слышала эту историю не раз.

– Я записалась к врачу, но вместо визита к нему оставила тебя дома в детском автокресле, – бормочет мама. – Вот какой ужасной матерью я была.