Если верить Хэрриоту…

В тот день дел навалилось невпроворот, и мы забыли убрать на ночь наседку с ее семейством в курятник. Они остались под открытым небом, благо ночь была в меру теплая и безветренная. А наутро случилась беда.

О том, что выводок остался на улице, я вспомнила только по дороге на работу. Вбежав на станцию, я сразу кинулась к загончику…

Крышка сорвана, цыплята жмутся в углу, жалобно посвистывая, наседки нет, зато вокруг разбросаны перья…

— Ой, а что тут произошло? — услышала я сзади участливый голос уборщицы. Она приходила раньше всех, когда заканчивалась ночная смена у сторожей.

Стараясь сдерживаться, я ответила:

— Что-то случилось с наседкой, не видите разве?

— С наседкой? — Уборщица, похоже, удивилась. — Так вот что тут были за крики!

Я развернулась к ней:

— Что?! Какие крики?

— Ну, я пришла утром, начала мыть павильон и, когда вышла сменить воду, услышала кудахтанье. И громкое такое… Но я не думала…

Она не думала! Убивали курицу, а она не думала пойти глянуть! Ведь минутное дело. Она еще могла ее спасти…

То, что я сказала в ответ на это признание, вряд ли годится для печати — по крайней мере, по смыслу, но уборщица не обиделась.

— Да разве ж я знала? — сокрушалась она, правда, неизвестно, насколько искренне. — Это, видать, она их защищала… И что ж теперь с ними будет?

Я оглянулась на цыплят. Они еще были напуганы, но, видимо, никто не пострадал.

— А ничего, — нарочито бодро ответила я. — Они уже взрослые, проживут… Только не здесь.

— Конечно, надо их куда-нибудь забрать, а то опять собаки нападут.

Едва пришли дети, мы перенесли осиротевших цыплят в живой уголок и установили их загончик в середине комнаты.

Цыплята и в самом деле ничуть не пострадали. Очевидно, когда собаки решили поохотиться на них, наседка кинулась в атаку и спасла детей ценой своей жизни. Птенцы отделались только легким испугом.

Жизнь их на новом месте текла точно так же — еда, питье, отдых, с той только разницей, что теперь зелень им рвали и охапками сыпали в загон, а в решетчатые стенки воткнули прутья, на которых подросшие курочки и петушки просиживали часами. У них отрастали крылья, и они разминались, то взлетая на закрепленные на разной высоте прутья, то спархивая с них на пол.

У белого с черными пятнами петушка начал расти хвост, и он принялся задирать остальных. Единственный, кто не давал ему спуску, был его крошечный братик. Как Петька Большому Белому, он доставал ему только до груди, но ни разу не отступил, когда дело доходило до выяснения отношений. В конце концов петушки начали ссориться так часто, что их пришлось изолировать друг от друга. Разделили и курочек — двух бентамочек отправили с крошечным мальчиком, а трех белых курочек с его братом. Теперь у нас в живом уголке вместо одного загона стояло два, и мы, хозяева и работники этого заведения, вынуждены были либо стоять у порога, либо пробираться по помещению по стеночке.

Через две недели нам это надоело, и мы с огромным облегчением выпустили всех цыплят в общий загон, благо им исполнилось два месяца и они могли сами за себя постоять.

К тому времени Большой Белый и один из старых пестрых петухов умерли. Всем заправлял Петька. Второй, пестрый, петух держался в уголке, подходил к кормушке последним и почти не кукарекал. Старик медленно угасал, и помочь ему никто не мог. Но Петьке оказалось не под силу справиться более чем с тридцатью курами, и он удивительно миролюбиво принял своего подрастающего сына.

Петьке Второму, тому маленькому бентамскому петушку, повезло меньше. Вместе со своими подружками он оказался водворен в отдельную комнатку, где сперва содержались на карантине леггорны. Как выяснилось в первый же день, ростиком он уступал даже своему отцу — был размером всего с почтового голубя. Но гордый и нахальный. Он сразу решил, что вся каморка принадлежит ему раз и навсегда и с задорным и воинственным кудахтаньем наскакивал на всякого, кто рисковал к нему заходить. При этом не различал ни случайных гостей, ни тех, кто приносил ему еду. Пока человек менял в поилке воду, накладывал мешанку и подсыпал свежую подстилку, он топтался подле, выпячивал грудку, раскрывал крылья и косил глазом-горошинкой, готовый атаковать. Если к нему протягивали руку, он отходил бочком, высоко поднимая лапы, но если кто-то тянулся к его подружкам-сестричкам, реакция была прямо противоположной. Распушившись и сразу став вдвое толще, он с воинственным кличем кидался на человека, не обращая внимания на то, что не дотягивается даже до коленки.

Именно здесь он, почувствовав себя хозяином, впервые начал кукарекать. Сначала визгливые срывающиеся вопли, которые он издавал время от времени, никоим образом нельзя было принять за нормальное петушиное кукареканье. Петька Второй отлично это понимал и предпочитал упражняться без свидетелей. Только когда он решил, что получается вполне сносно, мы с ребятами получили возможность услышать его боевой клич.