Эссе о Юрии Олеше и его современниках. Статьи. Эссе. Письма.

«12 марта…Большевики до сих пор изумлены, что им удалось захватить власть и что они всё ещё держатся».

«13 марта. Ленин и Троцкий решили держать Россию в накалении и не прекращать террора и гражданской войны до момента вступления на сцену европейского пролетариата. Их принадлежность к немецкому штабу? Нет, это вздор, они фанатики, верят в мировой пожар. И всего боятся, как огня, везде им снятся заговоры. До сих пор трепещут и за свою власть и за свою жизнь».

Одесса, 1919 год.

«24 марта. Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…» и т. д., и т. п.

Бунин понимал, что эти зафиксированные мысли опасны: «Всё-таки могут найти, и тогда несдобровать мне», писал он в «Окаянных днях».[159] «Каприйские мои приятели, Луначарские и Горькие, блюстители русской культуры и искусства, <…> что бы вы сделали со мной теперь, захватив меня за этим преступным писанием при вонючем каганце, или на том, как я буду воровски засовывать это писание в щели карниза?».[160]

Однако если Бунин записи прятал, то в кругу московской и одесской литературной интеллигенции он не скрывал своё резкое неприятие свершившейся в России революции, её вождей и той идеологии, которой они следовали. Он надеялся, что Октябрьский переворот – это ненадолго, и не спешил уехать в эмиграцию, пока его надежда на скорое окончание революции окончательно не иссякла. При этом он очень рисковал, его однажды уже шли арестовывать чекисты как контрреволюционера. И это не случилось только потому, что его старинный друг, одесский художник Пётр Нилус (ценой «бешенной энергии») телеграфировал в Москву, чуть ли на коленях умолял председателя Одесского ревкома не арестовывать Бунина, сумев выхлопотать «специальную, так называемую «охранную грамоту» на жизнь, имущество и личную неприкосновенность» почётного академика Бунина Российской академии наук за подписью Анатолия

Луначарского, который с 1917 года стал новой властью – наркомом просвещения в России – и которого в «Окаянных днях» Бунин называл «эта гадина Луначарский». Охранную грамоту прикололи кнопками к двери особняка на Княжеской улице, где проживал тогда Бунин. Отряд вооружённых матросов и солдат особого отдела, которые всё-таки пришли «брать» Бунина по приказу неумолимого председателя Одесского ревкома, прочитали охранную грамоту с печатью, с начальственной московской подписью и молча удалились. А «то ещё неизвестно, чем бы кончилось дело», – такой фразой завершает описание этого опасного в жизни Бунина эпизода Катаев.

Валентин Катаев написал об этой истории почти полвека спустя в своей повести «Трава забвения» (1967). Молодой писатель оказался в тот поздний вечер в гостях у Бунина.[161]

В академическом издании «Русская литература рубежа веков» авторы статьи «Иван Бунин» С. Бройтман и Д. Магомедова дают оценку послеоктябрьской судьбы Бунина. Эта оценка не расходится со свидетельством Катаева: «Судьба уберегла его [Бунина] от неизбежной (вследствие его бескомпромиссной антибольшевистской позиции) гибели в сталинских лагерях: в 1920 г. ему удалось покинуть Россию».[162]

В эти же годы одессит, вчерашний гимназист, начинающий литератор Юрий Олеша восторженно приветствовал «молодость революции» и гордился тем, что его «юность с революциею совпала». Разумеется, у семнадцатилетнего юноши не могло быть того глубокого опыта духовного и практического освоения мира и, конечно же, того литературного опыта, которым обладал Иван Алексеевич Бунин. В отличие от Бунина, Олеша не прошёл через сильнейшее увлечение народничеством и толстовством, не соприкоснулся глубоко ни с одной из важнейших литературных школ, значимых для России, не был вхож в такой высокий литературный круг, к которому принадлежал столичный литератор. Семья Олеши значительного идейного багажа сыну не передала. «У меня наставников не было», – напишет о себе много позже Олеша в рассказе «Я смотрю в прошлое» (1929).