Эссе о Юрии Олеше и его современниках. Статьи. Эссе. Письма.

«На счастье Пчёлкина, атаман банды, читающий по складам бумаги, отобранные у «канцелярской крысы», «краснозадой гниды», натыкается на печатную инструкцию, в которой «содержался пункт первый о борьбе со всеми злоупотреблениями местных советских властей и нарушениями законности». <…> Именно это и спасло Пчёлкина».[229] Хлопцы отряда отпустили комсомольца, сначала «весьма быстро и грубо удостоверившись, что он не жид», дав «студенту» коленом под зад и пустив для острастки ему вдогонку несколько пуль. «Пчёлкин бежал, как заяц от охотников… Драпал… Бедняга от страха совсем сбрендил».[230]

На излёте «оттепели», будучи одним из ведущих советских писателей, Валентин Катаев мог, конечно, писать о каких-то эпизодах Гражданской войны уже весело и трагикомично, но у Олеши в 1922 году, очевидно, была внутренняя потребность серьёзно разобраться в себе и окружающем мире, и он верил, что честное искусство ему в этом поможет.

В дальнейшем Олеша стал опасаться пролетарской критики и партийного руководства искусством, стараниями которых в советской литературе очень быстро сложилось апологическое (неумеренное и чрезмерное) восхваление героев революции и Гражданской войны. Всё же такая традиция «затвердела» в литературе не сразу, а главное, далеко не все писатели соглашались ей следовать. Так независимый в своём творчестве Андрей Платонов в романе «Чевенгур» нарисовал своеобразный образ волостного комиссара, попавшего в плен к офицеру Мрачинскому. К нему же в плен попадает и Саша Дванов, «искатель истины о жизни».

«Большевистского интеллигента» Дванова, которого приёмный отец «записал в коммунисты», поручено сторожить выходцу из крестьян Никите, рядовому бойцу из отряда «беляка» Мрачинского. Пока отсрочен момент расправы, молодой Никита, расстрелявший на своём веку уже не одного идейного противника белых, делится с Двановым своими наблюдениями. Он рассказывает о своём понимании большевистского бесстрашия в зависимости от особенностей физиологических реакций человека в момент ожидания насильственной смерти.

«Никита хозяйственно перебирал бельё Дванова на седле.

– Обмочился, дьявол! – сказал без злобы Никита. – Смотрю я на вас: прямо как дети малые! Ни одного у меня чистого не было. Все моментально гадят; хоть в сортир их сначала посылай… Только один был хороший мужик, комиссар волостной: бей, говорит, огарок, прощайте, партия и дети. У того бельё осталось чистым. Специальный был мужик!».[231]

Отмечать мужество большевика по физиологическим приметам, т. е. по самой биологической сущности природы человека – это очень по-платоновски сильно написано – без всякого пафоса, картинности, позы. Олешевская образная стилистика в рассказе «Ангел» ближе не к иронически-насмешливой катаевской интонации, а к беспощадно нутряной, платоновской наблюдательности и бабелевской остроте и верности истине.

* * *

Из восьми пленников Парфёнов оказывается как раз той главной фигурой, за которой охотились люди атамана Ангела:

«– Который? – спрашивает, шамкая, атаман.

– Вот!

…Ты Парфёнов?

– Я Парфёнов!

– Меня не знаешь? – медленно говорит атаман. – Мы тебя, сукина сына, знаем. Гриху застрелил в Кременчуге. Двенадцать наших в Малинниках сжёг. Верно?

Комиссар молчит» (С. 487).

…Комиссара, который «играет скулами от ненависти» к взявшим его в плен, бьют по лицу.

«Атаман складывает руки за спиной.

– Я батька, атаман Ангел. Божий Ангел. Слышал, сволочь? Я вас всех переведу» (С. 487).

Атаман Ангел из рассказа Олеши в выборе своего прозвища явно ориентировался на иерархию религиозной символики, отлаженную веками (Ангелы в иудео-христианской ангеологии – духовное небесное воинство, посредники между Богом и миром, между «горним» и «дольним», возвещающие людям и исполняющие волю Божию).

За выбором религиозным атаманом такого имени стояло ещё и неприятие идей большевиков-атеистов, нехристей.