Есть что скрывать

– На кухне. Заваривал чай и доставал сок для Лилибет. Я вышла из комнаты только в туалет.

– Ты не вставляла канюлю.

– Все утро с ней все было хорошо. Я оставила ее совсем ненадолго. В любом случае кислород – дополнительное средство. При необходимости. Я знаю, что это мера безопасности, но только на ночь, а я вышла из комнаты меньше чем на пять минут. А потом включился сигнал тревоги. Робертсон прибежал первым. Он сразу надел на нее маску и включил подачу кислорода. Если б он не оказался рядом, не прибежал так быстро… Достаточно было одной маленькой ошибки, и ее совершила я.

– Ничего не случилось, Пит.

Марк повернулся и посмотрел на жену, потом на дочь. Лилибет смотрела на пейзаж оживленных лондонских улиц: автобусы, такси, легковые автомобили, женщины с детскими колясками, мальчишки в худи и мешковатых джинсах, группа детей, держащихся за веревочку, женщина, спорившая с подростком, двое малышей, цепляющихся за руки женщины, лежащий на тротуаре скутер…

– Думаю, мы можем доверять специалисту, – продолжил Марк. – Если она скажет, что Лилибет не стало хуже, значит, так и есть.

– Прости. Я чувствую себя преступницей.

– Не нужно так говорить, Пит. Такое иногда случается.

– Но не должно, – возразила она. – Мы оба это знаем.

Тринити-Грин Уайтчепел Восток Лондона

Барбара Хейверс пришла к выводу, что причина, побудившая кого-то убить Тео Бонтемпи, похоже, не имеет отношения к «Дому орхидей», разве что организацией руководит первоклассный лжец в образе Завади. Конечно, ничего исключать нельзя. Но все же…

По свидетельству всех, с кем она говорила, Тео-Адаку не только вызывала восхищение, но и была источником утешения для одних девушек, вдохновения для других и примером подражания для остальных. Она отдавала много времени волонтерской работе: руководила дискуссиями в группах, участвовала в мероприятиях, беседовала с родителями, разрабатывала проекты для привлечения девочек в «Дом орхидей», распространяла информацию о долгосрочных последствиях – физических, эмоциональных и психологических – калечащих операций на половых органах. Ни единая душа не знала, что она – коп, что поначалу ставило Барбару в тупик, но потом она поняла, с какой неохотой девочки покидали свои семьи и как они боялись, зная, что одного или обоих родителей могут арестовать, судить и отправить в тюрьму, если они – дочери – не будут тщательно следить за тем, что и кому они рассказывают. По мнению Барбары, только контакты Тео Бонтемпи с родителями девочек, которых уже отдали в приемные семьи, могли подтолкнуть кого-то к поискам, выяснить, что она не Адаку, которая к ним приходила, а детектив столичной полиции, и избавиться от нее. Узнать, что она коп, мог только кто-то из родителей, и то случайно. Других вариантов Барбара не видела.

Она по-прежнему собиралась поговорить с режиссером документального фильма, Нариссой Кэмерон. Хейверс не стала прерывать съемки, а дождалась перерыва в работе и подошла к трем женщинам, которых уже видела в кабинете Завади. Все были недовольны процессом съемок без Адаку, которая одним своим присутствием поддерживала девочек. «Сначала они услышали ее рассказ о себе, – сказала Нарисса Барбаре, – и это помогло им рассказать свои истории, особенно с учетом того, что ни одна из них не была такой жуткой, как у Адаку».

Барбара спросила, сохранилась ли запись рассказа Адаку, и когда Нарисса ответила утвердительно, попросила показать ей. Нарисса задала вполне логичный вопрос: зачем?

– Точно не знаю, – Барбара решила сказать правду. – Но в ее рассказе может быть что-то… Заранее неизвестно. Что-нибудь. Может, слово. Может, взгляд. Все что угодно. Но это даст зацепку, подобную той, что привела нас сюда, в «Дом орхидей». В квартире Тео Бонтемпи мы нашли визитную карточку Деборы Сент-Джеймс. Мой шеф поговорил с ней – с Деборой Сент-Джеймс, – и вот я здесь. Ваш фильм может привести меня куда-нибудь еще. Это все, что я пока могу вам сказать.

Нарисса посмотрела на свою камеру.

– Она, Адаку, хотела, чтобы я все стерла. Но я надеялась, что она передумает и разрешит использовать этот материал. Я продолжала снимать после того, как она закончила говорить. Адаку не знала. Но это иллюстрирует… Не знаю, как это назвать, наверное, влияние, которое она оказывала на людей. Как будто она знала, что может что-то изменить, тогда как другие только надеялись.

У Нариссы был монитор, и она сказала Барбаре, что фильм на нем смотреть удобнее, чем на маленьком экране камеры. Пока Нарисса подключала оборудование, Барбара села. Затем режиссер присоединилась к ней, и на экране появилась женщина, которую в «Доме орхидей» знали как Адаку. Она села на табурет и заговорила.

Начала она с того, что назвала свое имя – Адаку Обиака – и возраст, в котором ей сделали обрезание, – меньше трех лет. «Потом я узнала, что в возрасте, в котором со мной это проделали, еще не формируется долговременная память, – сказала она. – То есть меня обрезали до того, как я могла что-то запомнить, что считается милосердным. Но обрывки памяти сохранились даже сегодня».