Есть!

Змея наконец вспомнила о том, что она – змея.

Мне ничего не говорили про завтра – более того, телефоны были выключены у всего десанта. П.Н. предавался счастью жизни на фестивале, это понятно. Но почему молчала Ирак? Пушкин? Аллочка?

– Иран недоступна уже больше двух часов! – сказала Ека, когда мы доедали десерт – сыры были восхитительны, как надежда, и нежны, как воспоминания. – Как думаешь, мы можем съездить в Венецию, или будем сидеть на месте, как обещали?

– Конечно, будем сидеть и ждать. Мы ради этого приехали.

Ека вздохнула.

– Тоска! Что ж, пойду к себе в номер, может быть, удастся поспать…

– Совсем не обязательно рассказывать мне о том, чем ты будешь заниматься. Достаточно просто быть на месте. И всё.

– Тогда увидимся здесь вечером. Тебя не затруднит? – Она бросила на стол стоевровую бумажку и поднялась. – Кстати, мы живём на одном этаже.

Она уходила, а толстяки и клиенты смотрели ей вслед. Я почему-то вспомнила о том, что лисы всегда держат себя в форме и никогда не наедаются до отвала, даже если у них есть такая возможность. Вот и сытая Ека двигалась не как женщина, набитая едой, а как полуголодная лисица.

Странное заведение эта «Белла Венеция», думала я спустя полчаса, возвращаясь к себе в комнату. Если бы не первоклассная кухня толстяков, я первая написала бы письмо в муниципалитет Местре с жалобой на антисанитарию и полное отсутствие этики. Да ещё и магнитный ключ никак не срабатывает, дверь не открывается…

Из соседнего со мной номера выскользнула тень и внезапно превратилась в Луиджи. Луиджи был явно смущён нашей встречей и смотрел опасливо, как оленёнок, случайно вышедший на поляну к юным натуралистам.

«Расслабься, Луиджи. Мне нет никакого дела до твоих половых злодеяний, даже если ты вышел из комнаты Еки. А быстро вы, однако, управились!»

– Позвольте, я помогу вам, – любезно предложил Луиджи, сверкая треугольными глазами. Он моментально открыл дверь, и меня вдруг с головой накрыло одиночеством.

Скорей бы всё это закончилось!

Глава тридцатая

и последняя, в которой будут приготовлены все блюда

Ресторан держат четыре брата. Толстые, как столовские баки, у которых по чистой случайности выросли ноги, они производят столько шума и криков, что лично я никогда не стала бы есть в этом ресторане, если бы не одно «но»: здесь просто восхитительная кухня!

Я пытаюсь представить себе женщину, родившую этих четырёх небритых пупсов с явной алкогольной зависимостью. Должно быть, она ими гордится, – а, так вот же она! Выглядывает с кухни, руки в боки! Мамма миа! Вот кто на самом деле держит ресторан и всех четырёх братьев – в ежовых рукавицах! Она полна до краёв силой жизни и собственной правоты. Она в клетчатом фартуке и чёрной кофте с дерзким декольте. Она поднимает над головой ополовиненную бутыль с вином и кричит:

– Альфонсо!

…Мы переносимся на тридцать лет назад и видим кудрявого карапуза, склонившегося над кастрюлями. В одной надо постоянно крутить ложкой, чтобы ризотто не пригорело, впитывая бульон. В другой кастрюльке готовится паннакотта – карапузу строго-настрого наказано медленно рисовать на дне восьмёрки, чтобы желатин растворился, а сливки – пер ин номе ди Дио! – не начали вдруг кипеть.

Карапузу плевать и на ризотто, и на паннакотту – ему хочется гонять с друзьями мяч у старой церкви, но сегодня мать оставила кухню на детей. Она говорит, что уже на части разрывается, что живёт на износ, что сил у неё осталось только дойти до могилы, – и делает при этом такой страшный вжик ладонью под горло, что у Альфонсо холодеет в животе.

Отец умер, когда младшему, Джанлуке, исполнилось три месяца – Санта Аннунциата! Тянуть четырёх пацанов и старую тратторию в Местре – и вы серьёзно считаете, что это у вас проблемы?

Аннунциата готовит целыми днями, чтобы в траттории был народ, а в семье деньги, и ей нужны помощники – поэтому Альфонсо колдует над ризотто, Марио лепит равиоли, и даже маленький Джанлука помогает – таскает пустые тарелки из зала в кухню. Массимо уже получил длинный фартук официанта, он работает по-настоящему, как взрослый.

Карапуз думает о футболе, а кухню тем временем заполняет едкий чад сгоревшего риса, и сливки возмущённо кипят…

– Альфонсо! – вопит Аннунциата, открывая дверь в кухню. Малыш поднимает на неё чёрные, полные горьких слёз глаза…

Аннунциата суёт бутылку под нос взрослому сыну и потом устало лепит ему ладонью по затылку. Что с него взять? Обуза, но любимая. Мать ловит мой любопытный взгляд и тут же отзывается гордой улыбкой.

– Сколько нам ещё здесь сидеть? – некстати спрашивает Геня и рвёт в мелкие клочья бумажную салфетку с красно-бело-зелёным триколором. Геня так долго была телезвездой канала «Есть» и главной героиней этой истории, что даже не чувствует, насколько некстати она всё делает. Мне нравилось сочинять детство для Альфонсо, а теперь надо возвращаться в реальность, увенчанную пыльной муранской люстрой, и думать, куда все пропали и почему так и не состоялась назначенная дуэль.