Эстер Уотерс

Эстер внимала Уильяму, развесив уши, а тот, видя, что нашел в ее лице благодарного слушателя, продолжал свой монолог, на все лады расписывал достаток и высокое положение своей семьи, и только густая роса заставила их подняться с травы. Отряхнув приставшие к одежде травинки, они направились домой. Полная луна плыла в светлом небе; белый густой туман лежал в долине, как в чаше, наполняя ее до краев, а вдоль берега от одного городка к другому протянулась мерцающая гирлянда огней.

Овец загнали в загон, и они мирно спали на склоне холма; угодья Вудвью лежали затихшие в лунном сиянии; огни городка проглядывали сквозь кроны вязов — зеленые завесы, разделявшие море и холмы, и Эстер внезапно с небывалой остротой ощутила несказанную красоту мира. Закинув голову, она поглядела на Уильяма.

— Ах, до чего ж красиво!

Они уже вышли на дорогу; из-под ног у них поднимались облачка меловой пыли, оседая на башмаки, и Уильям сказал:

— Это вредная штука для Серебряного Копыта. Нужен хороший дождь — денька этак через два, три… Давай прогуляемся до фермы, — неожиданно предложил он. — Ферма принадлежит Старику, а сторожку он сдал одному молодому парню по имени Джонсон. Это тот самый малый, который приглянулся мисс Пегги, и такая тут из-за этого пошла свара! А этот молодчик еще подлил масла в огонь — возьми да и выложи Старику все насчет Эгмонта.

И опять потекла занятная беседа. Уильям рассказал Эстер кое-что про парня, который увлек мисс Мэри, йотом — про разных водевильных актрис, полонивших пылкое сердце Рыжего. Эстер чувствовала себя необыкновенно счастливой. Все, казалось, слилось воедино, чтобы родить в ее душе это необычайное ощущение, а вид старой фермы пробудил в ней такой интерес, что она почти забыла испытанное ею разочарование, когда Уильям не понял ее восторга перед красотой этого вечера. Зато он показал ей голубятню и дремлющих на черепичной кровле сизых и белых голубей, кузницу, мастерские и старые домики — пастуха и управляющего. И все эти, казалось бы, бездушные предметы, все самые ничтожные мелочи возбуждали в ней нежное чувство, и смутное, необъяснимое ощущение счастья переполняло ее.

Покинув ферму, они вышли на дорогу и остановились у изгороди перед пшеничным полем. Из рощи доносилось пение соловья. Его трели как-то тревожно нарушали торжественный покой ночи и отвлекали внимание Эстер от Уильяма. Ей хотелось, чтобы соловей умолк и не мешал ей следить за его рассказом. А он делился с ней своими планами. Ему хотелось восстановить былое положение своей семьи.

— Маменька твердит, что у меня совсем нет гордости, иначе я бы, дескать, никогда не согласился надеть ливрею. А я ей говорю так: «Что толку в гордости, если пуст карман?» Я битком набит гордостью, говорю, но моя гордость в том, чтобы делать деньги. По мне, тот человек не имеет ни капли гордости, кто всю жизнь готов прожить бедняком… Но, черт подери! С маменькой можно спорить, пока не одуреешь, — она все равно упрется в эту ливрею — и точка. Все женщины таковы — никто из них не видит дальше своего носа… Много добра принесет мне, если я всю жизнь буду разносить пакеты, а потом, когда отмахать четыре мили в час станет не под силу, окажусь на улице, помру где-нибудь в канаве и меня похоронят из милости за счет прихода? «Нет, это не по мне, — сказал я ей. — Если вы так понимаете гордость, маменька, то можете раскурить этой гордостью вашу трубку, а нет у вас трубки, так растопите ею печь», — да, вот так я ей и сказал. Нет, если я могу чего-нибудь добиться, так только на службе здесь, это мне ясно, и я останусь здесь, пока не сколочу кругленькую сумму. А тогда открою свою собственную славную маленькую харчевню и стану букмекером.

— А сам ты тогда уже не будешь больше играть?

— Ставить на лошадей я больше не буду, если ты это хотела спросить… Чего бы мне хотелось — так это с десяток раз удачно поставить и взять хороший куш, а если б так повезло, как с Серебряным Копытом, так и пяток раз хватило бы. Тогда за тысячу фунтов или тысчонки за полторы я мог бы купить «Красного льва», а сотню фунтов пустить в дело, — стал бы уже сам принимать ставки у себя за стойкой при всех больших скачках.

Он чиркнул спичкой и раскурил потухшую трубку. Треск спички вспугнул пернатого музыканта, и, когда они пошли дальше по белой дороге, Уильям без помех продолжал свой монолог, лишь время от времени попыхивая трубкой.