Естественная исторія религіи

Тутъ кстати будетъ еще замѣтить, сказалъ Клеанѳъ, что этотъ аргументъ въ пользу религіи не только не ослабляется скептицизмомъ, который ты такъ любишь разыгрывать, но скорѣе еще пріобрѣтаетъ благодаря ему новую силу и становится болѣе устойчивымъ и неопровержимымъ. Отрицаніе какого-бы то ни было рода аргументаціи или разсужденія есть или притворство или сумасшествіе. Открыто исповѣдуемымъ призваніемъ каждаго разумнаго скептика является только отрицаніе туманныхъ, запутанныхъ и ухищренныхъ аргументовъ, слѣдованіе здравому смыслу и простымъ инстинктамъ природы, а также согласіе съ тѣми разумными основаніями, — гдѣ-бы они ни встрѣтились, — которыя съ такою силою дѣйствуютъ на скептика, что онъ не можетъ устоять противъ нихъ безъ крайняго насилія надъ собою. Между тѣмъ, аргументы въ пользу естественной религіи несомнѣнно таковы и есть: и только самые несговорчивые, самые упрямые метафизики могутъ ихъ отвергать. Изслѣдуй, анатомируй глазъ, изучи его строеніе и организацію, и скажи мнѣ, на основаніи собственнаго чувствованія, развѣ мысль объ изобрѣтателѣ не встаетъ передъ тобою немедленно-же съ силой, равной силѣ ощущенія? Самое очевидное заключеніе [въ данномъ случаѣ] несомнѣнно клонится въ пользу планомѣрности и нужно время, размышленіе и стараніе для того, чтобы собрать тѣ легковѣсныя, хотя и туманныя возраженія, съ помощью которыхъ можно обосновать невѣріе. Кто можетъ, разсматривая самца и самку каждой породы, соотвѣтствіе частей ихъ тѣла и инстинктовъ, ихъ аффекты и весь ходъ ихъ жизни до и послѣ порожденія, кто можетъ не придти при этомъ къ убѣжденію, что размноженіе рода предначертано природой? Милліоны и милліоны такихъ примѣровъ открываются намъ въ каждой части вселенной и ни одинъ языкъ не въ состояніи выразить болѣе понятной, болѣе неотразимой мысли, чѣмъ [та, которую выражаетъ] чудесное приспособленіе конечныхъ причинъ. Итакъ, какой-же степени слѣпого догматизма долженъ достигнуть всякій, кто отвергаетъ такіе естественные и убѣдительные аргументы!

Въ литературѣ мы можемъ иногда встрѣтиться съ такими красотами, которыя какъ будто противорѣчатъ всѣмъ правиламъ, по тѣмъ не менѣе располагаютъ къ себѣ и возбуждаютъ воображеніе, вопреки всѣмъ предписаніямъ эстетики и вопреки авторитету общепризнанныхъ корифеевъ искусства. Если-же аргументъ въ защиту теизма противорѣчитъ принципамъ логики, какъ ты это заявляешь, то его всеобщее неотразимое вліяніе ясно доказываетъ, что могутъ быть и аргументы такого-же, неподчиняющагося правиламъ, характера. Какія-бы хитросплетенныя возраженія ни выставлялись противъ того, — тѣмъ не менѣе цѣлесообразно-устроенный міръ, равно какъ связная, членораздѣльная рѣчь, всегда будутъ считаться неопровержимымъ доказательствомъ планомѣрности и преднамѣренности.

Иногда случается, я долженъ признаться въ этомъ, что религіозные аргументы не оказываютъ должнаго вліянія на какого-либо невѣжественнаго дикаря или варвара; но это не потому, что они туманны и трудны, а потому, что онъ никогда не задаетъ себѣ никакихъ вопросовъ по этому поводу* Откуда проистекаетъ чудесное строеніе любого животнаго? Отъ совокупленія его родителей А эти послѣдніе? Отъ совокупленія своихъ родителей. Нѣсколько такихъ отступленій назадъ — и объекты удаляются на такое разстояніе, что для дикаря они совершенно исчезаютъ но мракѣ, тускнѣютъ, и у него не хватаетъ любознательности, чтобы слѣдить за ними дальше. Однако у него это не догматизмъ и не скептицизмъ, но ограниченность, — состояніе ума весьма отличное отъ твоего критическаго, пытливаго склада, мой остроумный другъ. Ты умѣешь заключать о причинахъ на основаніи дѣйствій, ты умѣешь сравнивать наиболѣе отдаленные и несходные объекты, и твои самыя крупныя ошибки порождаются не безплодностью мысли и изобрѣтательности, а слишкомъ богатой плодовитостью ума, которая заглушаетъ твой природный здравый смыслъ чрезмѣрнымъ изобиліемъ излишнихъ сомнѣній и возраженій.

Тутъ я могъ замѣтить, Гермиппъ, что Филонъ былъ нѣсколько сконфуженъ и смущенъ; но пока онъ колебался, не зная что отвѣтить, на его счастье Демея вмѣшался въ разговоръ, чѣмъ вывелъ его изъ неловкаго положенія.

— Я долженъ сознаться, Клеанѳъ, сказалъ Демея, что примѣръ твой, заимствованный изъ книгъ и языка, именно ввиду своей простоты обладаетъ особой силой; но-нѣтъ-ли какъ разъ въ этомъ обстоятельствѣ и нѣкоторой опасности? не можетъ-ли это внушить намъ извѣстную самонадѣянность, заставивъ насъ воображать, будто мы постигаемъ Божество и имѣемъ адэкватную идею объ его природѣ и аттрибутахъ? Когда я читаю книгу, я вхожу въ духъ и намѣренія автора; я временно какъ-бы превращаюсь въ него самого и непосредственно переживаю, непосредственно представляю всѣ тѣ идеи, которыя чередовались въ его воображеніи, когда онъ работалъ надъ своимъ произведеніемъ. Но мы, конечно, никогда не будемъ въ состояніи настолько сблизиться съ Божествомъ: его пути — не наши; его аттрибуты совершенны, но непостижимы; и книга природы содержитъ въ себѣ болѣе великую, болѣе необъяснимую загадку, чѣмъ любая понятная для насъ рѣчь, любое разсужденіе.