Естественная исторія религіи

Развѣ не могъ-бы ты сказать, что всѣ заключенія относительно фактовъ основаны на опытѣ, что когда мы слышимъ во мракѣ членораздѣльный голосъ и заключаемъ отсюда о присутствіи человѣка, то вѣдь ничто иное какъ сходство въ дѣйствіяхъ приводитъ насъ къ заключенію о такомъ-же сходствѣ въ причинѣ, тогда какъ этотъ необычайный голосъ, благодаря своей силѣ, своему распространенію и способности примѣняться ко всѣмъ языкамъ, имѣетъ такъ мало аналогіи съ любымъ человѣческимъ голосомъ, что у насъ нѣтъ основаній предполагать и аналогію въ ихъ причинахъ; что, слѣдовательно, эта разумная, мудрая, связная рѣчь была порождена — ты самъ не знаешь чѣмъ, можетъ быть случайнымъ свистомъ вѣтра, но не божественнымъ разумомъ или интеллектомъ. Ты ясно усмотришь въ этихъ словесныхъ ухищреніяхъ свои собственныя возраженія и, надѣюсь, ты точно такъ-же ясно увидишь и то, что они въ одномъ случаѣ никакъ не могутъ быть болѣе доказательными, чѣмъ въ другомъ.

Но чтобы привести примѣръ еще болѣе близкій къ разбираемому примѣру вселенной, я сдѣлаю два предположенія, не заключающія въ себѣ никакой нелѣпости, никакой невозможности. Предположи, что существуетъ естественный, универсальный, неизмѣнный языкъ, общій всѣмъ индивидуумамъ человѣческой расы, а также, что книги являются продуктами природы, которыя увѣковѣчиваются такимъ-же способомъ, какъ растенія и животныя, т. е. путемъ порожденія и размноженія. Нѣкоторые способы выраженія нашихъ аффектовъ представляютъ собою универсальный языкъ, а всѣ безсловесныя животныя обладаютъ естественною рѣчью, которая, несмотря на свою ограниченность, вполнѣ понятна для соотвѣтствующаго вида: но такъ какъ въ самомъ утонченномъ произведеніи краснорѣчія содержится несравненно меньше частей и меньше планомѣрности, чѣмъ въ самомъ грубомъ организмѣ, то размноженіе Иліады или Энеиды является болѣе допустимымъ предположеніемъ, чѣмъ размноженіе любого растенія или животнаго.

Итакъ, предположи, что ты входишь въ свою библіотеку, населенную такими естественными томами, содержащими въ себѣ самый утонченный умъ и самую изящную красоту: неужели ты могъ-бы, открывъ любой изъ нихъ, сомнѣваться, что его первичная причина обладаетъ сильнѣйшей аналогіей съ умомъ и интеллектомъ? Вѣдь эта книга разсуждаетъ и толкуетъ; она споритъ, аргументируетъ и доказываетъ свои взгляды и положенія, она взываетъ то къ чистому разуму, то къ аффектамъ; она собираетъ, располагаетъ и обрабатываетъ всякія соображенія, подходящія къ предмету; неужели-же ты могъ-бы настаивать на утвержденіи, что все это, въ сущности, не имѣетъ никакого значенія и что первоначальное образованіе этой книги въ чреслахъ ея первичнаго создателя не является результатомъ мысли и планомѣрности? Я знаю, что твое упрямство не достигаетъ такой степени закоренѣлости: даже твоя скептическая шутливость и безпечность устыдилась*бы такого явнаго абсурда.

Однако, Филонъ, если между этимъ предполагаемымъ случаемъ и реальнымъ случаемъ со вселенной и есть какое-нибудь различіе, то оно всецѣло клонится въ пользу этого послѣдняго. Анатомія любого животнаго доставляетъ намъ гораздо болѣе убѣдительные примѣры планомѣрности, чѣмъ чтеніе Ливія или Тацита: и всякое возраженіе, которое ты выставляешь въ первомъ случаѣ, возвращая меня къ столь необыкновенному и чрезвычайному зрѣлищу, какъ первоначальное образованіе міровъ, всякое такое возраженіе примѣнимо и къ предполагаемой нами растительной библіотекѣ. Итакъ, Филонъ, избери свою позицію, безъ всякой двусмысленности и уклончивости: или утверждай, что разумная книга не есть доказательство разумной причины, или-же допусти, что подобная причина есть у всѣхъ произведеній природы.