Естественная исторія религіи

Ты знаешь, что древніе платоновцы были самыми религіозными и набожными изъ всѣхъ языческихъ философовъ: а между тѣмъ многіе изъ нихъ, въ особенности-же Плотинъ, прямо заявляютъ, что интеллектъ или умъ не долженъ быть приписываемъ Божеству и что самое совершенное богопочитаніе состоитъ не въ проявленіи благоговѣнія, почтенія, благодарности или любви, а въ нѣкоторомъ мистическомъ самоуничтоженіи, или-же въ полномъ погашеніи всѣхъ своихъ способностей. Быть можетъ, эти идеи слишкомъ уже крайни, но все-же надо признать, что, представляя себѣ Божество столь понятнымъ и постижимымъ и столь сходнымъ съ человѣческимъ духомъ, мы грѣшимъ самой грубой, самой узкой пристрастностью, и признаемъ себя за образецъ всего міра.

Всѣ чувствованія, свойственныя человѣческому духу, — благодарность, мстительность, любовь, дружба, одобреніе, порицаніе, жалость, соревнованіе, зависть — имѣютъ явное отношеніе къ положенію и состоянію человѣка и разсчитаны на поддержаніе жизни именно подобнаго существа и на побужденіе его къ дѣятельности именно при данныхъ условіяхъ. Въ силу этого, неразумно, повидимому, приписывать такія-же чувства высшему Существу или-же считать, что оно подчиняется ихъ вліянію; кромѣ того, и явленія, наблюдаемыя во вселенной, не могутъ подтвердить подобной теоріи. Всѣ наши идеи, проистекающія изъ внѣшнихъ чувствъ, по общему признанію ложны и обманчивы, и поэтому нельзя предполагать, что онѣ могутъ быть свойственны высшему интеллекту; а такъ какъ идеи внутренняго чувства вмѣстѣ съ идеями внѣшнихъ чувствъ составляютъ все достояніе человѣческаго ума, то отсюда мы можемъ заключить, что матеріалы мышленія божественнаго и человѣческаго ума ни въ какомъ отношеніи не сходны. Далѣе, что касается способовъ того и другого мышленія, — то какъ можемъ мы вообще ихъ сравнивать или считать ихъ хоть сколько-нибудь сходными? Наше мышленіе непостоянно, недостовѣрно, преходяще, послѣдовательно и сложно, и еслибы мы уничтожили эти свойства, мы абсолютно уничтожили-бы и самую его сущность, и въ такомъ случаѣ приложеніе къ нему названія мышленія или разума было-бы злоупотребленіемъ терминами. По крайней мѣрѣ, если намъ и кажется болѣе благочестивымъ, болѣе благоговѣйнымъ (какъ это и есть въ дѣйствительности) удерживать эти термины при упоминаніи о Высшемъ Существѣ, мы должны однако признать, что ихъ значеніе въ данномъ случаѣ совершенно непонятно и что немощь нашей природы не позволяетъ намъ достигнуть такихъ идей, которыя хоть сколько-нибудь соотвѣтствуютъ неизрѣченному величію божественныхъ аттрибутовъ.

Часть IV

— Мнѣ кажется страннымъ, сказалъ Клеанѳъ, что ты, Демея, ты, столь искренно преданный дѣлу религіи, тѣмъ не менѣе утверждаешь таинственность и непостижимость природы Божества и такъ ревностно настаиваешь на томъ, что у послѣдняго нѣтъ никакого сходства, никакого подобія съ человѣческими существами. Я охотно допускаю, что Божество обладаетъ многими такими силами и атрибутами, которые не доступны нашему пониманію, но если наши идеи, въ доступныхъ имъ предѣлахъ, не оказываются правильными, адэкватными и соотвѣтствующими дѣйствительной природѣ Божества, тогда я не знаю, есть-ли вообще въ этомъ вопросѣ что-либо заслуживающее отстаиванія. Развѣ одно имя, безъ всякаго значенія, такъ ужъ необычайно важно? И чѣмъ-же вы, мистики, признающіе абсолютную непостижимость Божества, отличаетесь отъ скептиковъ и атеистовъ, которые утверждаютъ, что первая причина всего неизвѣстна и непостижима? Велика должна быть ихъ смѣлость, если, отвергнувъ сотвореніе [вселенной] духомъ, — я подразумѣваю подъ этимъ духъ, сходный съ человѣческимъ (ибо другого я не знаю) — они берутся доказать съ достовѣрностью другую специфическую и доступную пониманію причину; и совѣсть ихъ поистинѣ должна быть очень ужъ чувствительна, если они отказываются назвать всеобщую, неизвѣстную причину Богомъ или Божествомъ, и наградить ее всѣми тѣми выспренними восхваленіями и безсмысленными эпитетами, которые вамъ заблагоразсудилось-бы потребовать отъ нихъ.