Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Высвобожденные новые силы таят в себе не только благо, но и разрушительный потенциал. Они объективно требуют «укрощения», культурного освоения. А это, в свою очередь, предполагает величайшее напряжение духовных сил. Таковые еще сохраняются в христианстве, других мировых религиях, но явно отсутствуют в неоязыческих культах. Здесь господствуют интенции расслабленности, удобства, необременительности, комфортности и т. п. (При этом мы сознательно умалчиваем о том, что развитие и обслуживание неокультистской, нью-эйджевской деятельности давно стало очень выгодным, широкомасштабным бизнесом, о чем можно прочесть у тех же Д. Нэсбитта и П. Эбурдин).

Приглядевшись, можно заметить, что «духовные искания» неоязычников соответствуют общей парадигме постмодернизма, с его пафосом отрицания всякого единства, культом раздробленности, эклектики, хаоса и т. д. Впрочем, установление созвучий, а может быть, и прямых связей между неоязычеством и постмодернизмом требует специального исследования.

Нарастание неоязыческих тенденций прослеживается на протяжении всего XX века – как в Западной Европе, так и в России. Нарастание это происходило не плавно, а дискретно. Периоды усиления соответствовали углублению общего социокультурного кризиса.

Весьма показательной в этом отношении является духовная атмосфера Серебряного века русской культуры. Вот как описывает ее Н. Зернов, эмигрантский историк религиозных исканий русской интеллигенции: «Всеобщим стало желание испробовать нечто новое в сферах религии и нравственности; прежние нравы и обычаи больше не привлекали, традиционные убеждения перестали пользоваться авторитетом. Но эти поиски новых ощущений сопровождались изумительным творческим подъемом у русских поэтов, художников, музыкантов…Большинство [их] представляло европеизированную элиту нации… Для себя и своего искусства они объявили полную свободу следовать любым источникам вдохновения и склонностям. Демоническое и магическое притягивало и зачаровывало многих»[766].

Из другого описания атмосферы Серебряного века, данного нашими современниками – исследователями рерихианства, также отчетливо видно, насколько распространенными были тогда в русской художестенно-либеральной среде антихристианские и неоязыческие устремления. Для этой среды, пишут они, «характерным… было увлечение оккультизмом и мистицизмом. Мистиком всеединства был Владимир Соловьев, Максимилиан Волошин интересовался оккультизмом, композитор Скрябин обращался к теме «черной мессы», а поэт Андрей Белый стал приверженцем антропософии Рудольфа Штайнера. В свободной среде творческих и образованных людей витал дух оккультных идей, подкрепленный интересом к восточной духовности…В целом для интеллигенции начала века было свойственно внецерковное восприятие духовности»[767]. (В pendant вспоминается название одной из глав книги Н. Зернова: «Русская интеллигенция против империи и Церкви»).

Первоначально неоязыческие инновации создавались их авторами как часть «высокой» культуры. Постепенно, однако, происходило снижение статуса подобных концепций, пока в конце века они не составили одно из направлений расхожей «массовой культуры».

Среди авторов неоязыческих проектов начала XX века одним из первых необходимо назвать Д. С. Мережковского и его ближайших соратников – 3. Н. Гиппиус и Д. В. Философова. Возрождение языческой древности, считал Мережковский, началось еще в XIV веке; оно продолжается и по сей день «в современной антихристианской культуре – искусстве, науке, философии, социально-политической революционной общественности»[768]. Согласно Мережковскому, христианство, одолев язычество, одержало пиррову победу. Уже потому хотя бы, что во имя торжества духа им были отринуты, попраны законные права плоти. «Историческое христианство», утверждал он, оказалось несостоятельным в разрешении трех узловых проблем: «тайны одного» (освобождения и укрепления суверенитета личности), «тайны двух» (вопросов телесной, земной любви, взаимоотношения полов) и «тайны трех» (единения людей на максимально свободной, духовно-религиозной основе). Мережковским и его группой была выдвинута радикальная религиозная утопия, сердцевиной которой должно было стать восстановление в обновленном христианстве элементов язычества. Ветхий Завет и Новый Завет должны были слиться в «христианстве Третьего Завета», восстанавливающем в правах «святую плоть». «Так называемое «возрождение языческой древности» есть не что иное, – писал Мережковский, – как восстановление плоти, униженной христианством… Слишком перегнули лук в одну сторону; чтобы выпрямить его, надо было перегнуть в другую»[769].

В реализации этих фантастических планов «нового религиозного сознания и действия» Мережковский стремился опереться в среде интеллигенции – на декадентов («начало новой общественности», по его словам), а в народной массе – на сектантов, противостоящих «историческому христианству», разрушающих его[770].