Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Возникает вопрос: какой конкретный тип общества и тип человека отстаивает как объект изображения и утверждения в литературе Сементковский? Поиск ответа на него осложнен тем, что прообразами новых героев литературы публицист считает самые разнопорядковые, пожалуй, трудно сопоставимые друг с другом реалии жизни и образы литературы и искусства. Главных отличительных черт у «новых людей» Сементковского две: уважение к нравственному закону и практичность, целеустремленность. Но пушкинская Татьяна, которую очеркист ставит во главе всей последующей вереницы образов, согласитесь, еще слишком абстрактный пример для подражания «деловым людям» нового времени. Скорее уж для этой цели подходит гончаровский Штольц (тоже упоминаемый в тексте очерка). Что касается русских предпринимателей рубежа XIX–XX веков, то их деловая активность рассматривается им трояко, в трояком ракурсе: то как осуществление евангельской заповеди «деятельной любви к ближнему»; то как реализация известной поэтической формулы Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой»; то как новый фазис эволюции определенного типа героев классической русской литературы.

Обращаясь по аналогичному поводу к «Воскресению» Л. Толстого, очеркист относит Нехлюдова к отходящему типу «лишних людей», а Катюшу Маслову – уже к «новым людям». Для читателя, знакомого с романом Толстого, это последнее противопоставление является неубедительным. (Проведено оно, вероятно, ради того, чтобы лейтмотивом страдательности, жертвенности и т. п. приподнять, романтизировать «героя нашего времени». А нас интересует прямо противоположное: выявление за символом и абстракцией конкретного содержания). Стоит напомнить, что у Толстого Нехлюдов тоже наделен «цельным, решительным характером»[224], и что по мере своего духовного пробуждения и преображения он проявляет недюженную энергию и настойчивость в достижении своих целей. Пронесенное через всю сознательную жизнь его увлечение идеями американского экономиста Генри Джорджа (1839–1897), конечно, прозаизирует образ Нехлюдова, но в чем-то и конкретизирует его. Вслед за кумиром своей юности толстовский герой выступает энтузиастом идеи «общественного капитала» крестьян-владельцев земельных наделов; говоря современным нам языком, капитала акционерного, ассоциированного. Но – капитала (т. к. более радикальный «артельный», «коммунистический» проект им, как и его крестьянами, отвергается). Чем же не «герой нашего времени»? Право, зря Сементковский отказывает ему в этом имени.

Что касается самого Сементковского, то он – сторонник свободного частного предпринимательства в широком смысле этого слова, во всех его возможных, продуктивных видах – совершенно буржуазном, помещичьем, крестьянско-товарном. С тем, впрочем, важным дополнением, что «дикие» формы капитализации России – «кулачество, мироедство, пьянство… склонность продавать землю…» (152) и т. п. – он резко порицает, одобряя только европейски-цивилизованное ведение капиталистического хозяйства. Нет сомнения, что и применительно к литературе речь у Сементковского идет о героях предпринимательской инициативы, капиталистических форм хозяйствования.

Ради конкретизации представлений о характере социального и эстетического идеалов Сементковского уместно обратиться также к второстепенным, и даже только упоминаемым персонажам того же «Воскресения» (печатавшегося с продолжением в «Ниве» в то самое время, когда ее редактор писал свой очерк). Таким, как, например, некоторые из участников званого обеда у генерала, начальника сибирского края (ч. 3, гл. XXIV). «Молодой купец-золотопромышленник, сын мужика, в сшитой в Лондоне фрачной паре с брильянтовыми запонками, имевший большую библиотеку, жертвовавший много на благотворительность и державшийся европейски-либеральных учреждений, был приятен и интересен Нехлюдову, представляя из себя совершенно новый и хороший тип образованного прививка европейской культуры на здоровом мужицком дичке» (494–495). Или: «… Либеральный кандидат Московского университета, скромный и умный, служил и занимался статистикой, в особенности инородцами, которых он изучал, любил и старался спасти от вымирания» (495). Оба – вполне в духе положительного идеала Сементковского.

На страницах романа Толстого встречаются, впрочем и сниженные варианты того же самого жизненного и художественного типа. Например, безымянные персонажи, всплывшие в мимолетном разговоре Нехлюдова с извозчиком, неподалеку от острога (ч. 2, гл. XII).

«– И что этого народа нынче в город валит – страсть../…)

– Нечего в деревне делать. Земли нет. (…)

– (…) У нас француз владеет… Дюфар француз, может, слыхали. Он в Большом театре на ахтерок парики делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил все имение. Теперь он нами владеет. Как хочет, так ездит на нас. Спасибо, сам человек хороший. Только жена у него из русских, – такая-то собака, что не приведи Бог. Грабит народ. Беда» (298–299).

И еще об одном подобном, критически воспринимаемом представителе типа (в той же главе):