Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Но в творчестве Достоевского присутствует и другая тема – тема «я», которое пытается отрицать другого в его инаковости. Так, если человек из подполья живёт в добровольном заключении по отношению к другим – которые, как ему кажется, постоянно ему угрожают – Раскольников, принадлежащий миру «подполья», видит в убийстве способ избавиться от «другого». Причину преступления на самом деле следует усматривать в желании «я» преподнести себя как абсолют, отрицая инаковость как таковую⁷. Тем не менее, тот же Раскольников, который сначала пытался избавиться от «другого», чтобы утвердить абсолютность собственного «я», впоследствии признает незыблемую инаковость «другого», встав на колени перед Соней и обнаруживая, таким образом, осознание того факта, что неистребимый избыток «другого» может сопровождаться лишь чувством вины. Соня – это не только образ «другого», показывающий бесплодность попыток Раскольникова отрицать и уничтожать инаковость. Как, в действительности, видно из эпилога она, приехав в Сибирь за Раскольниковым, осуждённым на каторжные работы, становится проводником на пути грешника к воскресению, которым является его возвращение в общество людей.

Таким образом, именно останавливаясь на теме отношения с «другим», Достоевский может показать, как любовь к ближнему никогда не отделить от возможности убийства, и как возможность спасения можно узреть, только дойдя до крайней точки в жизни, отмеченной атеизмом и непокорностью. Это означает, как уже сказано, что эпилог не является тем, что встраивается в полифоничность произведения, поскольку показывает ту живую жизнь, ту общину как общинность между людьми, к которой стремятся герои Достоевского. И следовательно, это отношение с «другим» делает роман неизменно незавершённым, и в то же самое время составляет его завершение. Исходя из необходимости видеть в творчестве Достоевского тесную связь между литературным планом и планом смысла, можно в самом деле сказать, что бахтинское понятие о полифоничности оправдывает и незавершённость этих романов на уровне текста, и их завершённость на уровне смысла, то есть завершённость, которая даётся вне текста, или именно в жизни. Благодаря этому напряжению между двумя уровнями, которое в одно и то же время является и условием и обусловленным, неверным будет как сводить творчество Достоевского исключительно к его теоретическому или идеологическому содержанию – как это пытаются делать некоторые его критики, так и сводить всё строго к литературному анализу – как в ряде моментов мы можем увидеть в книге Бахтина о Достоевском. В конечном итоге, напряжение между завершённостью и незавершённостью выражает собой напряжение между автором, появляющимся в полном объёме в конце романа, и героем, свобода которого вплетается в сюжет на протяжении всего романа.

3. Парадокс свободы

Достоевский, таким образом, не хочет бежать из «подполья», но углубляется в него настолько, что увидит свет уже с противоположной стороны. Поэтому Николай Бердяев⁸ не разделяет толкование Льва Шестова, усматривающего в Достоевском только психолога подполья⁹. Для Бердяева, по сути, Достоевский не оставляет человека из подполья в тупике, но выводит его наружу, признавая в этом только момент духовного пути человека¹⁰. И если, как говорит Достоевский, его вера прошла через сомнение, то прав Рене Жирар, утверждая, что в его творчестве поиск абсолюта, «начатый в тревоге, сомнении, обмане, он завершается в уверенности и радости»¹¹.

Тем же самым образом свобода, с одной стороны, является повиновением истине, с другой – это бунт. Так, если Достоевского интересует человек как человек свободный, – то это потому, что свобода всегда может стать свободой воли. Дело в том, что путь свободы ведёт или к человекобогу, в котором она находит свой конец и свою гибель, или к Богочеловеку, в котором она находит своё спасение. Не случайно Бердяев различал у Достоевского две концепции свободы: свобода «избрания добра и зла» и свобода «в добре»; свобода избрать истину – и свобода в истине¹². То есть, не следует отождествлять свободу с добром, ведь тогда это будет равносильно отрицанию свободы. Добро же всегда предполагает свободу зла, и именно из этого, как говорит Бердяев, происходит трагедия свободы. Та же вера, для Достоевского, должна основываться на свободе человеческого сознания, и это означает, что она всегда должна пройти через сомнение: «моя Осанна прошла через большое горнило сомнений». То есть, только в глубине сомнения можно обрести веру, как только в глубине бессмысленности можно обрести смысл.