Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Но значение времени в произведениях Достоевского не задаётся лишь ритмом (временным), которым обладают его романы. Время проживается также и героями Достоевского, более того, проживается как проблема: проблема времени – это проблема его отношения вечностью. Тогда верно то, что для героев «во Христе» временность, а значит, конечность и смертность человека всегда сопровождаются страданием и грехом, но они, вместо того, чтобы ожидать грядущей вечности, которая искупит и уничтожит конечность, заявляют о необходимости сохранить её в памяти, спасая её от забвения. Герои-атеисты же, отрицая Бога во имя свободы и грядущую вечность во имя вечности настоящей, в которой время уничтожено, парадоксальным образом вынуждены отрицать свободу и признать время, как это происходит в показательном случае Кириллова в Бесах. Его утверждение, что «всё хорошо» подразумевает в то же время, что «всё необходимо», и это означает, что больше нет места свободе; более того – то, что «всё хорошо», должно быть показано другим с помощью действия – самоубийства, и это, конечно, приводит к тому, что такая вечность отсылается к будущему, и таким образом утверждается время, которое предполагалось отрицать⁶.

2. Проблема «другого»

У Достоевского литературный текст и философская интерпретация связаны тесным образом: текст и смысл в одно и то же время являются и условием и обусловленными. Если верно, как говорит Бахтин, что в произведениях Достоевского идея всегда воплощена, иначе говоря – что отсутствует взгляд извне, превысший и завершающий, то, тем не менее, остаётся фактом, что именно это отрицание абсолютной истины обнаруживает потребность истины и смысла. Творчество Достоевского не доказывает, а «показывает», благодаря самой своей литературности: литературное пространство показывает то вторжение «другого», что дает почву не для разрушения мира, но для открытия в мире. Таким образом, философский анализ этого творчества должен, и правда, всегда обращаться к полифоническому принципу, выявленному Бахтиным, но именно для того чтобы проанализировать вопрос, этим принципом предполагаемый: вопрос «другого». Не случайно в Идиоте сходство князя Мышкина с Христом, делает из этого героя образ «другого», знамение чего-то абсолютно иного, ворвавшегося в мир, и Алёша тоже является знаком такой инаковости – поскольку, даже участвуя в обыкновенной жизни людей, он, так или иначе, остаётся от неё в стороне. В диалоге «другой» – это всегда избыток видения, то лишнее, что выходит за рамки принципа идентичности, и этот избыток порождает в «я» чувство ответственности и вины.

Как утверждал Лукач в Рукописи о Достоевском, главной темой Братьев Карамазовых, излагаемой старцем Зосимой, является тема вселенской вины, вины перед другими: «воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали – сейчас был бы Рай!» (FK, 396). Таким же образом Дмитрий Карамазов отправится в Сибирь не за убийство отца, которого он не совершал, но за плачущее «дитё»: ««Отчего бедно дитё?»… За «дитё» и пойду. Потому что все за всех виноваты» (FK, 778). Это и есть вина по отношению к другому, чьё горе, оправдать которое невозможно, превосходит всякую возможность помощи. Именно вина по отношению к страданию другого вынуждает задавать вопрос «отчего?» – вопрос, неизменно остающийся без ответа, или, во всяком случае, превосходящий возможность ответить. Именно такой избыток ответственности и вины характеризует «я» как «я для другого» и даёт основание для напряжения между невозможностью ответа и его необходимостью.

В определении старца Зосимы, согласно которому каждый виноват перед всеми, содержится принцип общинности людей – тот принцип братскости, который составляет истинную живую жизнь, и который являет схождение «царства небесного» на землю. Осознание того факта, что Бог пребывает в мире, – это то, что толкает героев Достоевского обнимать и целовать землю; и это то, почему старец Зосима может сказать:

Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. (FK, 422)