Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

И действительно, – говорит Бахтин – герои Достоевского движимы утопическою мечтой создания какой-то общины людей по ту сторону существующих социальных форм. Создать общину в миру, объединить несколько людей вне рамок наличных социальных форм стремится князь Мышкин, стремится Алеша, стремятся в менее сознательной и отчетливой форме и все другие герои Достоевского. (АЕ, 194)

В этом вопросе общины Бахтин вновь близок к Лукачу и его Рукописи о Достоевском, не случайно видевшем в таких стремлениях к общине со стороны некоторых значимых героев Достоевского воплощение того «царства божьего на земле», которое делало из бессмысленности мира основание – единственное возможное основание – для воплощения смысла.

То есть, мне не кажется, что следует усматривать «противоречие» между той концепцией, которая предложена Бахтиным в Авторе и герое в эстетической деятельности – построенной на понятиях «авторского», «вненаходимости» и «избытка видения» – и той, что даётся в его книге о Достоевском¹³. Дело в том, что в работе Проблемы творчества Достоевского, как и в Авторе и герое, Бахтин обращается к жанру романа в целом, в рамки которого творчество Достоевского вписывается с трудом, и в этом смысле вне всякого сомнения представляет собой проблему. Тем не менее, следовало бы говорить не о противоречии между той концепцией, которую Бахтин предлагает для романа в целом, и той, которую он предлагает для творчества Достоевского, но скорее об их отличии. В самом деле, неверно считать, что у Достоевского отсутствуют «авторское» и вненаходимость: просто они задействованы другим образом. Не случайно именно в Плане доработки книги о Достоевском Бахтин утверждает, что у Достоевского присутствует «Не слияние с другим, а сохранение своей позиции вненаходимости и связанного с ней избытка видения и понимания. Но вопрос в том, как Достоевский использует этот избыток. Не для овеществления и завершения» (АЕ, 338; последние два курсива мои).

Следовательно, у Достоевского автор по-прежнему сохраняет положение вненаходимости и избытка видения, единственно только, что это положение не используется, чтобы оставаться извне по отношению к герою, чтобы сделать его полностью завершённым, а значит, чтобы овеществить его, обращаясь с ним, таким образом, как с предметом, независимым от сознания автора.

Вернее сказать, что это положение автора используется внутри того диалогического отношения между «я» и «другим», в основе которого «я» является тождественным «другому» и вместе с тем отличным от него: это и есть отношение между автором и героем у Достоевского, отношение, в котором первый не пассивен, но диалогически взаимодействует со вторым: «дело… в совершенно новом, особом взаимоотношении между своей и чужой правдой» (АЕ, 322).

Следовательно, концепция «авторского» присутствует для Бахтина как в монологическом, так и в диалогическом романе. Разница между ними, как справедливо утверждает Тодоров, состоит в их взгляде на сознание¹⁴: согласно монологической точке зрения «другой» является лишь объектом сознания автора, и последнее слово о нём остаётся за автором; с диалогической точки зрения «другой» является субъектом, а не объектом, и нет никакого «последнего слова», так как диалог между субъектом-автором и субъектом-героем всегда остаётся незавершённым.

По этому поводу Кларк и Холквист замечают, что

применение диалогического принципа к «авторскому» влечёт за собой лишь то, что у Достоевского нет собственной точки зрения; вернее, его точка зрения определяется средствами и способами, отличными от тех, что используются большинством других авторов. Вместо того, чтобы предоставить автору исключительную привилегию в отношении повествовательной речи… Бахтин описывает отношение Достоевского к своим героям как руководимое той же совокупностью условий, которые возникают в самой речи в её совокупности¹⁵.