Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Если у Достоевского даются правдивые диалогические отношения – это потому, что герой является носителем своей правды. Теперь возможность изобразить такого героя – обладателя независимого сознания – обуславливается фактом, что Достоевский даёт жизнь типу изображения отличному и более глубокому по сравнению с тем, что предлагает нам традиционный монологический роман (см. А£, 323). В таком традиционном романе независимым от автора было только существование героя, но не его сознание и не его смысл, которые принадлежали автору, связывавшему, в свою очередь, сознание и смысл с существованием героя, а не с другим сознанием и другим смыслом. Достоевский же «раскрывает новый предмет и новую логику этого предмета. Он открыл личность и саморазвивающуюся логику этой личности, занимающей позицию и принимающей решение по самым последним вопросам мироздания» (там же).

Другими словами, и выражаясь языком, отличным от языка Бахтина, можно сказать, что разница между изображением с монологической и с диалогической точек зрения – это разница в «видении». Если в монологическом романе взгляд автора проникает извне и охватывает героя полностью, как предмет, в полифоническом романе – взгляд автора падает на героя и встречает его встречный взгляд; герой – это другой субъект, это более не предмет, и автор находится в одно и то же время внутри и извне по отношению к нему. Это, однако, означает, что отношение «я и другой», характерное для полифонической точки зрения, не противопоставляется монологической точке зрения, отвергая её, но включает её в преддверии более глубокого единения, так же, как эйнштейновская теория не отвергает, но включает в себя ньютоновскую теорию (см. АЕ, 337).

В романах Достоевского сохраняется положение вненаходимости и избытка видения и понимания со стороны автора по отношению к герою. Однако, по утверждению Бахтина, проблема в том, чтобы понять, каким образом Достоевский пользуется этим избытком видения: «Не для овеществления и завершения…..Этот избыток никогда не используется как засада, как возможность зайти и напасть со спины. Это открытый и честный избыток, диалогически раскрываемый другому, избыток, выражаемый обращенным, а не заочным словом (АЕ, 338, курсив мой). Речь идёт о другой «логике развития идеи»: в монологическом романе идея независима от индивидуального сознания, тогда как у Достоевского идея воплощена в личности и, как таковая, регулируется отношением «я и другой». Именно благодаря такой «логике» произведения Достоевского предстают перед Бахтиным отличными от традиционного романа: они не подчиняются схемам построения европейского романа, поскольку именно с точки зрения таких схем, подобные произведения выглядят как «не романные» (см. АЕ, 189-90).

Теперь, если произведения Достоевского видятся Бахтиным как отличные от традиционного романа, который является монологическим, так что именно с точки зрения такого романа они могут определяться как не романные, – то это потому, что в них сходят на нет характеристики монологического романа: поиск целостности, то есть смысла, и размышление. Обе эти характеристики присутствуют в монологическом романе благодаря избытку видения, или вненаходимости, автора по отношению к герою. В самом деле, именно этот избыток видения, приводя к невозможности осуществления целостности внутри романа, делает из неё нечто, что следует искать. В то же самое время избыток видения автора в том же монологическом романе проявляется как элемент размышления, иначе говоря – как размышление автора о том акте, что целостность не является чем-то данным но чем-то, что должно быть построено только в романе. В полифоническом романе подобные характеристики отсутствуют, и в этом смысле произведения Достоевского выглядят для Бахтина как не романные. Дело в том, что в случае Достоевского вненаходимость автора, конечно, присутствует, но она не ставит целью «завершение», поскольку автор не судит и не характеризует своих героев, но оставляет их свободными и именно поэтому неопределёнными – так что они никогда не выглядят до конца постижимыми в том, то они думают и говорят. В этом смысле диалоги у Достоевского лишены диалектики, ведь ни один герой не является носителем абсолютных идей; каждый из них вступает в диалог с другим лишь потому, что в первую очередь вступает в диалог с самим собой, а другой является частью этого внутреннего диалога как одна из возможных реплик. Кроме того, Бахтин подчёркивает утопический аспект общины в произведениях Достоевского, так как именно драматичность этих диалогов и то, что они служат основанием для моментов кризиса и катастроф, указывает на отсутствие настоящей общины, в которой некоторые герои, тем не менее, обнаруживают потребность столь глубокую, что она становится «утопическою целью их стремлений»: