Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

В своей книге Проблемы творчества Достоевского Бахтин признаёт за Достоевским роль создателя жанра полифонического романа, поскольку в его произведениях существует не «единый объективный мир», увиденный «единым авторским сознанием», но скорее «множественность равноправных сознаний с их мирами сочетаются здесь, сохраняя свою неслиянность, в единство некоторого события» (D, 12–13). С этой точки зрения речь теперь будет идти о том, чтобы понять, присутствует ли, и как проявляется, в творчестве Достоевского понятие «авторского», или же «вненаходимости». Согласно Бахтину, художественное видение Достоевского подчиняется не категории становления, но категории «сосуществования» или «взаимодействия», и это означает, что противоречия описываются в пространстве, а не во времени. Отсюда следует как идея «двойника», принимающего различные формы для разных героев, так и катастрофическая быстрота действия. И отсюда также отсутствие подлинной биографии героев, никогда не имеющих прошлого, с помощью которого можно было бы дать «причинно-следственное» объяснение их поступков. Если верно, что Достоевский «в каждом голосе умел слышать два спорящих голоса», то, тем не менее, «все эти противоречия и раздвоенности не становились диалектическими, не приводились в движение по временному пути, по становящемуся ряду, но развертывались в одной плоскости как рядом стоящие и противостоящие» (D, 44). Полифонический роман рождается именно из возможности слушать все голоса сразу и одновременно. Это, однако, не означает для Бахтина, что в творчестве Достоевского господствует «дурная безысходность» и «недодуманность»; наоборот – мы имеем здесь дело с «завершённостью», пусть и не «монологического» типа (см. D, 45).

Дело в том, что у Достоевского идея никогда не рассматривается как нечто абстрактное, но всегда «воплощена» в человеке и, как сознание этого человека, она никогда не самодостаточна, но находится в постоянном взаимодействии с чужими идеями и с чужими сознаниями. В произведениях Достоевского примером для подражания всё ещё служит Христос, то есть бог, сделавшийся человеком, чтобы вступить в отношения с другими людьми, и в диалогическом пространстве оказываются не только внешние диалоги, но все элементы структуры романа, начиная со слова, уже самого по себе построенного диалогически, и заканчивая сознанием, которое становится диалогическим потому, что открыто диалогу. Читатель, как и автор, в тот самый момент, когда он следит за диалогом этих сознаний, обнаруживает, что и они за ним наблюдают, и вступает, таким образом, в ту зону между «внутри» и «извне» (зону вненаходимости), где незавершённость неизменно взаимодействует с завершённостью, и та превращается в незавершённость.

То, что интересует Достоевского – это не герой в мире, но то, чем мир является для героя; то есть, его интересует тот взгляд героя на мир, который является взглядом в мир, не будучи взглядом о мире. Взгляд никогда не бывает чисто внешним, предполагающим уловить целостность мира и сознаний, но это всегда и только взгляд, направленный в одно и то же время как внутрь, так и извне мира и других сознаний. Нет ничего такого, что мы могли бы знать о герое, чего не знает сам герой, как это совершенно явно показывает главный герой Записок из подполья. В самом деле, в отношении этого последнего Бахтин утверждает, что

Он знает, что последнее слово за ним, и во что бы то ни стало стремится сохранить за собой это последнее слово о себе, слово своего самосознания, чтобы в нем стать уже не тем, что он есть. Его самосознание живёт своей незавершённостью, своей неза-крытостью и нерешённостью. (D, 72)

Поэтому герой Достоевского – это не объективный образ, но «чистый голос»: «мы его не видим – мы его слышим» (D, 73). Пока человек жив, он остаётся незавершённым, и последнее слово о нём ещё не сказано. Истина о личности никогда не ожжет быть внешней, потому что иначе она была бы всего лишь ложью. Так, в Идиоте, когда Мышкин размышляет о мотивах неудавшегося самоубийства Ипполита, Аглая утверждает: «А с вашей стороны я нахожу, что всё это очень дурно, потому что очень грубо так смотреть и судить душу человека, как вы судите Ипполита. У вас нежности нет: одна правда, стало быть, – несправедливо» (цит. в D, 81).