Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

богословие Бахтина укоренено в христианской традиции, которая уважает наличную действительность, человечность, богатство и сложность повседневной жизни. Эта традиция не может принять Павлова презрения к «здесь» и «теперь», установку на радикальное телесное изменение, фактически оба этих фактора – непосредственность исторического существования и уважение к материи – долго владели русским религиозным воображением⁸.

Два момента в этой традиции особым образом повлияли на мысль Бахтина: тема общинности (соборности) и тема, связанная с материальными и телесными аспектами повседневности. В самом деле, согласно русской кенотической традиции, Христос отказался от божественности, чтобы стать человеком, и превознёс, таким образом, аспекты общинности и телесности человеческого существа. Следовательно, именно в Христе Евангелия Бахтин видит кульминацию отношения «я и другой», или же «автора и героя». Благодаря роли, которую играет понятие избытка видения, художественное творчество и теория «другого» тесно связаны между собой. Это одна из тех идей, которых Бахтин будет придерживаться до самого конца, как это можно видеть в работе 1970 года, Ответ на вопрос редакции «Нового мира»⁹. Здесь Бахтин отвергает как ложную ту идею, что для того, чтобы понять культуру, нужно отождествиться с ней, забывая собственные взгляды: в самом деле, хотя «известное вживание в чужую культуру» необходимо, тем не менее, «творческое понимание не отказывается от себя», то есть не отказывается от той «вненаходимости понимающего», которая свойственна «другому» существу:

Без своих вопросов нельзя творчески понять ничего другого и чужого… При такой диалогической встрече двух культур они не сливаются и не смешиваются, каждая сохраняет свое единство и открытую целостность, но они взаимно обогащаются. (AE, 348)

Это то, что мы находим в других работах за те же годы – как, например, Из записей 1970–1971 годов¹⁰. Рассматривается как ложная «тенденция к сведению всего к одному сознанию» и отстаивается тот «принцип вненаходимости», благодаря которому «Не может быть “смысла в себе“ – он существует только для другого смысла, то есть существует только вместе с ним…..Поэтому не может быть ни первого, ни последнего смысла» (AE, 364).

Из этого следует невозможность последнего слова, и, следовательно, невозможность осуществить окончательную целостность; кроме того, из этого следует молчание, окутывающее и пронизывающее собой слово – то молчание, которое для Бахтина является той самой «неизреченной правдой у Достоевского (поцелуй Христа)» (AE, 366). И если у Достоевского такое бессилие слова привело к рождению полифонического романа, в случае Толстого, наоборот, – это привело к «введению евангельских цитат (в завершающих частях)» (AE, 368). Это значит, что если Толстой вверяет завершённость романа окончательному слову потому, что оно «авторитарно», раз это евангельское слово, то Достоевский, в свою очередь, те же слова Евангелия делает частью диалога, который не имеет конца.

Таким образом, тема вненаходимости неизменно занимает главное место мысли Бахтина и тесным образом связана с темой диалогичности. С этой точки зрения открытие «полифоничности» Достоевского не уничтожает понятия «авторского» и «вненаходимости», но приводит Бахтина к тому, чтобы провести различие между романом «монологическим», в котором диалогичность не уничтожена, но скорее подчинена тому авторскому, что стремится к осуществлению целостности в произведении, – и романом «полифоническим», в котором, напротив, авторское не преследует завершения в произведении. Действительно, в этом втором типе романа мы видим, что произведение искусства оставлено во имя жизни, и этим объясняется его структурная незавершённость.

4. Полифонический роман Достоевского