Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

С этой точки зрения, как мне кажется, позиции Лукача и Бахтина сближаются, пусть даже оставаясь существенно различными терминологически. В самом деле, оба они признают, начиная с Достоевского, различие между «романом» (Лукач) или «романом монологическим или эпическим» (Бахтин), для которого смысл находится в произведении, и «новой формой эпопеи» (Лукач) и «полифоническим романом» (Бахтин), который, напротив, отсылает к жизни.

3. Вненаходимость в романе

В одном из предшествующих сочинений, Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве⁵, Бахтин утверждает:

художник не вмешивается в событие как непосредственный участник его… он занимает существенную позицию вне события, как созерцатель, незаинтересованный, но понимающий ценностный смысл совершающегося… Эта вненаходимость (но не индифферентизм) позволяет художественной активности извне объединять, оформлять и завершать событие. Изнутри самого познания и самого поступка это объединение и завершение принципиально невозможны. (ER, 28)

Таким образом, мы сталкиваемся с той проблемой «вненаходимости», «находимости извне», которая проливает свет на такие классические противопоставления Бахтина, как «я и другой», «автор и герой», «завершённость и незавершённость», «эпос и роман», «монологизм и диалогизм».

Если главной проблемой для Бахтина является проблема отношения «я и другой», находящая своё выражение в «диалогическом принципе», то произведение искусства – в особенности, литературное произведение – является прекрасной иллюстрацией такого отношения. Произведение анализируется сквозь призму тех приёмов, с помощью которых регулируются отношения между автором в произведении и его героями. По аналогии между созданием текста и созданием «я», «другой» играет основополагающую роль, так как невозможно задумать существование «я» вне отношений, связывающих его с другим. Это означает, что «я» для Бахтина не существует как законченная в себе единица, но скорее складывается только в диалоге с «другим» и другими: именно в таком диалоге «я» определяется как связующая нить между тем, что есть, и тем, чего ещё нет. Если «я» занимает своё особенное место в том событии, которым является существование, благодаря чему оно имеет «избыточное» видение по отношению к другому – избыток видения, который на самом деле и есть его вненаходимость – то точно также происходит и с «другим», также являющимся «я»для своих «других».

Эти проблемы, в частности, рассматриваются в эссе Автор и герой в эстетической деятельности⁶, в котором Бахтин утверждает, что герой является «целостностью» для автора, но не для самого себя, поскольку для самого себя он не может жить завершённостью: «Своею завершённостью и завершённостью события жить нельзя, нельзя поступать; чтобы жить, надо быть незавершённым, открытым для себя – во всяком случае, во всех существенных моментах жизни» (AE, 12). С другой стороны, если автор видит героя в его целостности, то, тем не менее, он не может видеть как целостность самого себя:

автор рефлектирует эмоционально-волевую позицию героя, но не свою позицию по отношению к герою… Поэтому художнику нечего сказать о процессе своего творчества – он весь в созданном продукте, и ему остается только указать нам на своё произведение; и действительно, мы только там и будем его искать. (AE, 7)

Необходимо крепко усвоить всё это, если мы хотим понять «основной эстетически продуктивный принцип отношения автора к герою» (AE, 10).

Этот «основной принцип» состоит в отношении, для которого характерна вненаходимость автора относительно всех моментов героя, и даёт основание для «любовного устранения себя из поля жизни героя» (AE, 14). Таким образом, для Бахтина герой получает целостность