Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

В самом деле, именно на основании «диалогического принципа» Цветан Тодоров ясно показал, как размышления Бахтина о романе приводят к формулированию самой настоящей «философской антропологии»¹. Ведь благодаря этому «диалогическому принципу» слово, прежде чем стать словом о предмете речи, является словом, вступающем в диалог с другими словами – прошлыми и будущими – о том же самом предмете; точно так же смысл изложенного рождается лишь внутри общения между различными и многочисленными собеседниками, и вследствие этого он всегда процессуальный и никогда не окончательный.

В Слове в романе² Бахтин утверждает, что такой диалогический процесс между словами достигает в романе максимальной «сложности и глубины и в то же время художественной завершённости» (ER, 86). В этом сочинении Бахтин противопоставляет поэтическое слово слову романному: для первого «всё действие… разыгрывается между словом… и предметом… Слово погружается в неисчерпаемое богатство и противоречивое многообразие самого предмета, в его Девственную», ещё «несказанную» природу; поэтому оно ничего не предполагает за пределами своего контекста»; для второго наоборот «предмет раскрывает прежде всего именно это социально-разноречивое многообразие своих имён, определений и оценок» (там же). Но принимая во внимание, что для Бахтина «диалогическая ориентация слова – явление, свойственное, конечно, всякому слову» (ER, 87), выходит, что такая диалогичность должна присутствовать также и в поэтическом слове, с той лишь разницей, что в ней она не оценивается эстетически, как это происходит в прозе (см. ER, 92). В самом деле, если поэтическое слово «забывает» о такой диалогичности, в романе, наоборот, «внутренняя Диалогичность становится одним из существеннейших моментов прозаического стиля и подвергается здесь специфической художественной обработке» (там же). Это значит, что также и поэзия, там, где обнаруживается это диалогическое пространство, вступает в сферу романа: это случай, согласно Бахтину, Евгения Онегина Пушкина, который, хоть и написан стихами, принадлежит не поэтическому пространству, но пространству романа.

Романное слово не только рождается и формируется в диалоге, но и предполагает собой ответ, который не сможет не изменить его. То есть, оно формируется в «уже сказанном» и стремится к тому, что ещё «будет сказано» (см. ER, 89). Таким образом, если, с одной стороны, внутренняя диалогичность романного слова определяется по отношению к предмету, уже сотканного именно из слов других, с другой стороны, его внутренняя диалогичность определяется по отношению к кругозору слушателя. В конце концов, в поэзии диалогичность, имманентная по отношению к слову, «художественно не используется» (ER, 93); поэтический язык – это «единый и единственный птоломеевский мир» и, как следствие, ему чужда «идея множественности языковых миров» (см. ER, 94); романист же формирует свой стиль именно на расслоенное™ языка, на его разноречии или же на его разноязычии (см. ER, 107). Таким образом, не только развитие романа состоит в углублении диалогичности, но само разноречие, однажды введённое в роман, подвергается постоянной художественной обработке. Подобное разноречие – это «чужая речь на чужом языке» (ER, 133), и слово такой речи – «двуголосое слово» (там же), в котором выражается прямая интенция персонажа и непрямая интенция автора.

Совсем другой случай – «авторитарное слово», это «слово отцов… Оно уже признано в прошлом. Оно – преднаходимое слово» (ER, 151): речь идёт о слове, которое не может быть «изображено», но только «передано»; это не «двуголосое» слово и его роль в романе незначительна:

Поэтому-то никогда не удавался образ официально-авторитарной правды и добродетели в романе… авторитарный текст всегда остается в романе мёртвой цитатой, выпадающей из художественного контекста (например, евангельские тексты у Толстого в конце «Воскресения»). (ER, 152-53)

Взаимодействие со словами других в полной мере выражено в романах Достоевского – как в речах персонажей, так и в авторских отступлениях, которые преподносятся всегда как диалоги героев между собой, и между самим автором и героями, диалоги «безысходные, внутренне незавершимые» (ER, 157).