Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Именно в утопии «другого состояния» находит ответ вопрос, ранее поставленный Музилем, – о возможности существовать в положении, промежуточном между положениями учёного и писателя. В самом деле, в этом месте-не-месте может осуществиться примирение между точностью и душой. С этой точки зрения связь между утопией эссеизма и утопией «другого состояния» не означает основание мира нереальности после распада реального мира; скорее, эта связь даёт основание для установления горизонта, вплоть до которого образуется возможность смысла: в этом и заключается само движение романа, незавершённость которого зависит именно от факта, что тяготение к смыслу получает преимущество над тяготением к рассказу истории.

«Другое состояние» Ульриха – это не состояние человеческой покорности и избавления, но это состояние в котором «я» соединяется с другим: это состояние медитации, близкое к религиозному экстазу, к искусству, к любви. Оторвавшись от реальности, Ульрих приходит к осуществлению такой «второй реальности», когда в доме только что умершего отца встречает сестру Агату, которую он не видел уже очень долгое время. В этой второй реальности рождается новый союз, в котором брат и сестра ведут жизнь, отличительной чертой которой служит полное внутреннее погружение. Этим заключается роман, и такое заключение свидетельствует, что не произошло никакого синтеза между «другим состоянием», состоянием любви и искусства, и состоянием мира. Даже если Музиль утверждал, что произведение должно было заключаться отсылкой к началу Первой мировой войны¹², тем не менее, остаётся фактом, что оно не преодолело состояния созерцания, в нём заключённого, превратив, таким образом, «другое состояние» в абсолютное состояние жизни главного героя.

Как бы то ни было, даже если финал представляется «подвешенным», окончательное слово в действительности произнесено внутри романа¹³: это утверждение необходимости жить жизнь в любви, направленную на создание других ценностей по отношению к тем, что свойственны для данного мира. «Другое состояние», описанное Музилем в третьей части Человека без свойств, – это утопическая возможность.

Речь идёт о состоянии, в котором выражается возможность «цельной»¹⁴ жизни, другими словами – парадоксальная утопическая возможность, коль скоро оно даётся как «состояние смысла», из которого нельзя выйти, чтобы понять его снаружи, но в котом можно только «обитать». Следовательно, это состояние, о котором можно говорить только метафорически. Таким образом, «другое состояние» – это «состояние смысла», даже если нельзя сказать, что такое смысл.

Утопия другого состояния и союз Ульриха и Агаты становятся символом искомого объединения, прежде неудавшегося в Параллельной Акции, между противоположными свойствами: порядок и беспорядок, природа и дух, душа и точность. И однако, эта утопия, в которой выражается ностальгия и желание целостности, остаётся таковой: утопия, или же одна из стольких возможностей, которые, как осознают Ульрих и Агата, они не могут реализовать. К тому же, то, что сам Музиль определил своё произведение как «битва за смысл»¹⁵, поскольку «вся истина откроется лишь в конце всех времен» (UsQ, 929), говорит нам о том, что во времени поиск смысла бесконечен.

Дело в том, что даже если «другое состояние» неосуществимо, оно является символом истинной реальности, в которой можно только существовать, и которая не может и не должна задумываться как предмет обладания. Но это составляет саму обязанность жизни. И если надежда обретается в том единстве-целостности, которая одна лишь способна установить смысл, Человек без свойств показывает, что в подобной перспективе только на искусство можно возложить эту надежду, только в произведении может быть дана возможность смысла.

Часть третья РОМАН: ВЗГЛЯД ИЗВНЕ

Глава первая Бахтин: полифонический роман и обращение к жизни

1. Принцип диалога

К вопросу об отношении между искусством и жизнью можно проанализировать также размышления Михаила Бахтина о романе, и привести различие между «монологическим романом» и «полифоническим романом», отмеченное им в его особой манере толкования такого отношения. У Бахтина мы находим тему, поднятую ещё Лукачем, о процессуальности и всё нарастающей сложности романа; к такому выводу он приходит посредством анализа «слова в романе», которое является словом не передаваемым, но всегда словом кого-то, кто обращается к кому-то другому. В романе контингентность смысла и диалогичность слов находят наиболее адекватное выражение, поскольку, согласно Бахтину, процессуальность романа – это то же самое, что процессуальность смысла. И если процессуальность, незавершённость и диалогичность составляют для Бахтина характерные черта романа, то также верно и то, что подобные признаки мы неизменно отыскиваем в его исследованиях слова и культуры в целом.