Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Для Ульриха мир должен был перевернуться, поскольку для него он состоял в «ужасающем порядке, который, в общем, не был ничем иным, как ужасающим абсурдом» (UsQ, 1070). В Человеке без свойств возможность утопического проекта направлена на воплощение нового образа жизни, который, в противовес разлетевшейся на куски, дезагрегированной действительности, представляется как целостность, пусть и «нереальная», так как является нереализуемой, но, тем не менее, способная действовать в действительности. Речь идёт о том, чтобы противопоставить миру однозначной рассудочности – «не-рассудочность», которая позволила бы понять и понимать снова каждый раз новую целостность. В связи с этим Ульрих для Музиля – это человек, живущий «эссеистически»: «Было в натуре Ульриха что-то, что с каким-то рассеянным, парализующим, обезоруживающим упорством противилось логическому порядку, однозначной воле, целеустремленным стимулам честолюбия, и это тоже было связано с выбранным им некогда словцом ‘эссеизм“» (UsQ, 244). Это означает, что его внимание обращено к сфере возможного, то есть к тому, что не обнаруживается в контингентности мира, и не сводится к логике вселенского абстрактного, но что требует «другого зрения». Утопизм Ульриха в действительности – это утопизм, рождающийся из конвергенции истины и не-истины, и, как таковой, остающийся чуждым любой попытке теоретизации, преподнося себя исключительно как опыт «отличного», радикальным образом «другого».

У Музиля проблема свойств может пониматься лишь внутри отношения реального и возможного. Для него возможность является конкретной настолько, насколько конкретным может быть любое реальное событие или истина:

Возможное событие или возможная истина – это не то, что остается от реального события или реальной истины, если отнять у них их реальность, нет, в возможном, по крайней мере, на взгляд его приверженцев, есть нечто очень божественное, огонь, полет, воля к созиданию и сознательный утопизм, который не страшится реальности, а подходит к ней как к задаче, как к изобретению. (1/sQ, 12)

Таким образом, «смысл возможности» следует изображать как «возможность смысла» в отношении реальности, оставленной во власти беспорядка и бессмысленности. В конечном счёте, именно потому, что реальность не имеет никакого смысла, необходимо подчинить себе нереальность, чтобы придать ей другой порядок и новые связи.

То есть, человек без свойств сам является человеком утопии. В самом деле, свойства исключают утопию, поскольку означают принятие существующего мира таким, как он есть, и по-другому быть не могло бы. Таким образом, если свойства представляют собой отрицание любого утопического развития, то именно не-свойства должны сделать возможным появление того «другого», что есть в действительности. Вот, что говорит Музиль:

Утопии примерно равнозначны возможностям; если какая-то возможность не стала действительностью, то это означает только, что обстоятельства, с которыми она в данный момент сплетена, мешают ей это сделать, ведь иначе она была бы просто невозможностью; а если освободить ее от того, что ее связывает, и дать ей развиться, возникает утопия. (UsQ, 237)

Следовательно, именно благодаря утопии действительное изображается по-другому: не в том смысле, что для Музиля утопия означала бы преодоление действительности, но скорее в том смысле, что она должна дать основание тому скрещению действительного и возможного, которое лежит в основе Человека без свойств и делает из него роман неизбежно незавершённый. И именно эта эссеистическая структура, представляющаяся как напряжение между данностью и возможностью, или же как напряжение между настоящим и будущим, отличает роман Музиля от традиционного, в котором повествовательное пространство прошлого предполагало полную объективность⁹.